Счастье Зуттера - Адольф Мушг

— Замечательно, Зуттер, — сказала Руфь. И добавила: — Так тому и быть.

Эта маленькая похвала была приятна Зуттеру, пережившему из-за своих репортажей немало неприятностей. После каждого опубликованного отчета приходили читательские письма, в которых ставилась под сомнение его порядочность, не говоря уж об анонимных посланиях, грозивших ему высылкой из страны, садистскими, в мельчайших подробностях описанными пытками или просто-напросто ликвидацией. В этом смысле выстрел в рощице не был так уж случаен. Пришлось Зуттеру распечатать и пакет, в котором, правда, была не бомба, а человеческое дерьмо; это случилось после процесса над обвинявшейся в убийстве мужа калмычкой: отчет Зуттера способствовал смягчению приговора.

Эта статья завершала юбилейную книгу и была ее кульминацией. Газета поддержала своего сотрудника, нарушившего общепринятые правила, сей акт гражданского мужества помогло ей совершить еще и то обстоятельство, что Зуттер именно за эту свою работу был удостоен премии города.

Но газета — не вольер для райских птичек; вскоре она дала Зуттеру понять, правда, весьма тактично, что выполнила перед сотрудником Гигаксом все свои обязательства и надеется, что впредь он не будет испытывать то терпение, которое она неоднократно к нему проявляла. Правда, она не отвергла его следующий отчет — гротескно-комическое описание автомобильной аварии, сопровождавшейся бегством водителя с места происшествия; но публикация откладывалась так долго, что необходимость в ней отпала сама собой. В иронии Зуттера увидели набор плоских острот или даже подражание, печатать такое не было смысла. Хотя главный редактор и заявлял, что очарование и непредсказуемость прозы Зуттера не знают срока давности, но теперь, похоже, он и знать не хотел о том своем изящном высказывании.

Неудачу с публикацией надо было повторить, чтобы продемонстрировать тенденцию. Однажды статья Зуттера куда-то «запропастилась» и не попала на тот стол, где ей могли дать соответствующую оценку и ход… Когда Зуттер принес копию, материал уже устарел, или, как теперь выражались в редакции, был «пережеван».

Прошло некоторое время, прежде чем Зуттер осознал, что книга, выпущенная ко дню рождения, была его прощальным выходом на публику, организованным газетой, поощрением накануне увольнения. Прекрасно, сказала газета (Руфь сказала то же самое), что было, то было, вы оказали нам немало добрых услуг, этим и удовольствуемся. Газете надо удержаться на рынке, где манипуляция общественным мнением требует иного стиля, не такого, на котором то и дело спотыкаешься. Шестьдесят — возраст почтенный, Зуттеру пора бы вспомнить об этом и элегантно освободить место, которое он и так уже не занимает.

Похоже, в вышестоящих инстанциях знали, что в материальном отношении Зуттер не зависел от продолжения своей работы в газете. У него, как известно, была хотя и больная, но состоятельная жена, и он вполне мог позволить себе продолжать свои стилистические упражнения для собственного удовольствия. Целиком посвятить себя уходу за женой — разве можно представить себе что-нибудь более человечное?

Пока Зуттер боролся с растерянностью, вызванной диагнозом Руфи, он готов был поддаться соблазну и смириться с тем, как поступила с ним газета. Но больная Руфь была уже не столь миролюбива, как прежде. «Вспомни молодость, Зуттер, — говорила она, — не занимай выжидательную позицию, нападай первым. Я не хочу бороться за свою жизнь в одиночку! Помоги мне, Зуттер, не будь размазней, иначе тебя растопчут в лепешку!»

Зуттер снова обрел свободу движения, не зависел больше от дренажа, и под ним уже не висела бутылочка. Утром доктор Рукштуль выдернула, или, как она выразилась, «выщипнула» торчавшую у него между ребер резиновую трубку. Из него ничего больше не текло, ни спереди, ни сзади, он с наслаждением ходил по палате, но его оставили в больнице еще на день или два, чтобы понаблюдать за ним. А за чем наблюдал, что видел он сам?

Полуденная тишина, обед закончен, посуду убрали, больница отдыхает. За окном весна, щебечут птицы.

Зуттер подошел к неплотно закрытому окну. Сквозь щель тянуло пронизывающим, но уже не ледяным воздухом. Глубоко внизу красивыми линиями вырисовывался город. Все, что могло цвести, пробивалось между строений белыми ватными тампонами и сиреневыми метелками, размывало очертания поселка, окрашивая его бесхитростной желтизной вездесущих «форсайтовских» роз, устилало сочной зеленью берега канала, вдоль которого группами устроился обслуживающий персонал больницы: люди предпочитали перекусить на солнышке, а не в столовой. На газонах между дорожками деревья, привычные для этой местности, уже выбросили светло-зеленые флажки, и только пришельцы издалека, гинкго, павлония и китайский ясень, еще выделялись темными скелетами на фоне сочной зелени. Аллею декоративных японских вишен, встречавшую выходивших на трамвайной остановке посетителей больницы, заливало неземное розовое сияние.

Зуттер поздоровался с отдельно стоящим деревцем, которое каждое утро оказывалось в поле его зрения. Сегодня оно, казалось, вот-вот взлетит вверх вместе с покрывшим его облаком великолепных белых соцветий. Скоро Пасха, скоро минет год с той поры, как Руфь спрятала в развилине вишни некрашеное пасхальное яичко.

Он стоял в смешном больничном халате, расстегнутом сзади, и ему казалось, что отныне ко всему, что еще предложат ему времена года, он будет приближаться задом наперед. Спиной к будущему: не самый лучший способ передвижения, в его-то годы. «От так увиденного прок какой?» Что ждало его, чем мила и дорога будет ему вновь подаренная жизнь? Скоро ему позволят «выпрыгнуть» отсюда, посоветовав «не принимать все близко к сердцу». Что-что?

Ах да, его ждала кошка. Ну и выраженьице: кошка ждет кормежки. Она потеряла своего кормильца, бродит вокруг, мяукает у дверей, возвращается, приходит к дому день, другой, третий. Потом голод становится сильнее привычки, гонит ее дальше то туда, то сюда; она начинает бродяжничать, вид у нее теперь несчастный, кто-то из жалости покормит ее, но к себе не возьмет, несмотря на то, что она еще не раз будет напрашиваться. Кошка одичает, опустится, ее отправят в приют для бездомных животных, или она попадет под колеса, что было бы для нее почти счастьем.

Ты совсем забыл о записочке, Зуттер, от чертенка. На дворе весна, Зуттер, ты получаешь от незнакомки любовное письмецо, на твоем ночном столике стоят три розы, уже изрядно увядшие от долгого стояния. Все цветет и улыбается, Зуттер, и разве Руфь не обещала тебе: «Когда я умру, тебе еще улыбнется счастье. Смелее, Зуттер, еще не все потеряно — берись за дело!»

Окно, у которого он стоял, полностью не открывалось. Больница заботилась о пациентах, для которых двадцать четвертый этаж мог быть искушением. Со своей растерянностью и отчаянием они могли покончить одним прыжком — да и прыгать, собственно, не было нужды. С высоты пятидесяти метров достаточно было просто вывалиться. С точки зрения статистики Зуттер был классическим кандидатом на старческое самоубийство. По глазам дамы из социального отдела он видел, что она считает его способным на нечто подобное. В больнице происшествия такого рода не допускались. Это истолковали бы как невыполнение своих обязанностей, от больницы могли бы потребовать возмещения убытков, ей грозили бы судебные тяжбы. С тех пор как больница стала заведением по оказанию услуг, а пациенты — его клиентами, они и вели себя как клиенты. Пользуясь хрупкостью мироздания, они научились творить всякие пакости. Требовали безупречного обслуживания. В эпоху безграничных технических возможностей они за право пользоваться самыми приятными для них услугами вносили большие страховые суммы. Медицине теперь не оставалось ничего другого, как предоставлять им эти услуги. Раньше врачи спасались от этих требований злыми шутками. Так они боролись и с собственным страхом смерти. Здоровому самообману, будто неумолимая смерть грозит кому угодно, только не им, врачам, помогали, когда рядом не было пациентов, грубость и плоские армейские остроты.

Все изменилось, думал Зуттер, с тех пор как пациенты превратились в клиентов и стали требовать, чтобы им читали — словно проповеди или сказки — прилагаемые к лекарствам рекомендации, в составлении которых принимал участие и юрисконсульт. Чтобы не давать пищи для жалоб. Неудивительно, что и больничные шутки стали более корректными, грустными и жалкими: «Мы отпускаем вас, но и вы не отпускайте тормоза», «Только не делать из мухи слона». В этот мир шутовства попадаешь, как в сумасшедший дом, пусть даже и с насквозь простреленным легким. А когда тебя обслужили как следует, можешь убираться, но только не сразу, не прыжком с двадцать четвертого этажа больничной башни. Это было бы некорректно.

«Немало скажет тот, кто скажет „вечер“».