При вечернем и утреннем свете - Дмитрий Сухарев (Сахаров)

Вариант Левитанского

В своей книге пародий «Сюжет с вариантами» Юрий Левитанский блистательно разработал известный с детства мотив: «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять». К несчастью, осталось неизвестным, как написал бы историю про зайчика не пародист, а поэт Юрий Левитанский. Сознавая, сколь рискованно мое предприятие, я попытался восполнить этот пробел.

Итак…

Место действия — двор. Но сегодня он Лобное место,Ибо место на лбу для прицела удобное место.Это кто ж это ходит? Кто, скажите, по дворикуходит?Кто на дворик выходит? Утешение в этом находит?

Это ус, это два, это три, это пять с половиной.Это — цель, но со средствами связана цельпуповиной.Это — Зайчик, он бедный поэт, он объект покушенья.Это будет потом. А пока он само утешенье.

А пока (даже лучше: но вдруг) выбегает Охотник,Он до зайцев охотник, до зайчатины страшныйохотник,И свой Фаустпатрон он на Зайчика страшно наводит,И задумчиво водит пером, и усами поводит.

Этот крив, но неправ. Этот прав, но некрив.Это вечная тема.Это миф из шестнадцати глав. Это пиф, это паф.Это мертвое тело.И кривой, совершив свое мокрое дело, поводит усами,А косой, чуть прикрыв свое тело трусами, поводит ушами.

Он живой оказался. Оказалось, что он застрахован.Он капусту жует, а Охотник опять оштрафован.Это так нелогично. Это в сущности антилогично.Но войдет в антологию, ибо в сущности антологично.

Коля

В простодушном царствеКоли СтаршиноваПроживают цапля,Щука и корова.

За боркун, что КоляПодарил под пасху,Нацеди, буренка,Молочка подпаску!

Колю звать к обеду,Цапля, носом стукай!А вести беседуСтанет он со щукой.

Щука все-то знает,Там и сям служила,У нее на завистьСтановая жила.

И у Коли тожеНи усов, ни жира,Потроха, да кожа,Да струною — жила.

Не ему ли гостиК совершеннолетьюПеребили костиПулеметной плетью?

Не его ли, Колю,Все равно что плетьюСадануло больюК тридцатитрехлетью?

Он живет неслабо,Завязал до смерти,Не страшны ни баба,Ни враги, ни черти.

Над рекой избенка —Деревца живые.На дворе буренка —Боркунок на вые.

Во саду ли щукаНадрывает глотку.На ходулях цапляЛихо бьет чечетку —

Под щукины частушки пляшет.

Когда его бранят

Когда его бранят (а все кому не леньЕго бранят), когда его бранят,Я надеваю на уши броню —Не слушаю.И не браню.

А тем, которые брюзжат или бранятИ брызжутся слюной у пьедестала,Я говорю: — Коллеги, сплюньте яд!Или сглотните —Ничего с вами дурного не будет.А брызгаться вам вовсе не пристало.

Да, чувством меры он не наделен;Да, хвастуном зовется поделом;Да, он стихи читает, будто чтец,А это глупо; да, он раб приема.Но ведь не раб приемных, не подлец,Не льстец! Он был плечом подъемаПоэзии, он был подъемный кранПоэзии — и был повернут к нам.И мы учились —рабски! —у него,Мы все на нем вскормились, лицемеры!Беспамятство страшней, чем хвастовство.А чувство меры…

Ах, было бы просто чувство,Но с ним-то у нас негусто,И слюна это просто местьТому,У кого оно просто есть.

Когда его бранят (а все кому не леньЕго бранят), когда его бранят,Я вспоминаю давние словаО просто чувстве. И квартиру два.Люблю его и тридцать лет спустя,Люблю его — без всяческих «хотя»И давних адресов не забывая.Он — век мой, постаревшее дитя,Дом семь, квартира два,Душа живая.

Где оне?

Та литфондовская дама,Что в пустой библиотекеПопросила МандельштамаИ, смежив печально веки,На ходу шепнула мне:«Боже, боже, где оне —Дни поэзии российской?» —И тропинкою раскисшейПобрела, прижав тома,В корпус «А»,—сошла б с ума,Кабы я бы в тот же мигЕй ответил напрямик.

Я ж повел себя гуманноИ в ответ вздохнул туманно.

Что поделать, я не тойЖив страницей, а вот этой,Не успевшей стать воспетойИ для вас — незолотой.Младший сверстник мне учитель,Старший — ран моих лечитель,Пушкин — бог, а божий вестник —Мой ровесник, мой ровесник.

И над горечью страницыЯ включу свою свечуИ одной отроковицыОткровенья пошепчу.

Ах, где же вы были раньше?

Мне молвит юная мадам,Почти мадмуазель:«Хочу отдаться вам,Почтите же меня».

Мне пишет старая лиса,Имеющая вес:«Хочу печатать вас,Пришлите же стихи».

Я той и той желаю благ,Я в них души не чаю.Я той и той примерно такПрилежно отвечаю:

Извините —У меня затянувшийся творческий кризис.Но звоните,Может быть, я поправлю свои дела.

Проклинание Кушнера

Догоняет меня Кушнер,Хоть и доктор я наук[10],Доконает меня Кушнер,Никакой он мне не друг.Чуть найду какой феномен,Чтоб потешить знатоков,Тут же Кушнер, мил и скромен,Хвать феномен и таков.

Перед тайной полушарийЯ тридцатый год стою[11],Я решить ее решаю,Электрод в нее сую.Наконец в асимметриюПролезаю на вершок,Глядь, а Кушнер мне, Дмитрию,Про нее сует стишок{1}.

Я, наукою влеком,Темной ночью и тайкомЗа ланцетником собрался —Низшим хордовым зверьком{2}.Я в песок лопату пнул,Я совком песок копнул,Глядь, а там обратно КушнерВсе, что было, почерпнул{3}.

Я ищу у амфиокса[12]Мозга клеточный исток,Я проникся, я увлекся —Вот он, свернутый листок!Кушнер рядышком шныряет,Миг — и тянется к листку,И куда ж его швыряет? —В набежавшую строку{4}.

Уж на что уж сам я ушлый,Кушнер в сорок раз ушлей.Доконает меня Кушнер,Тут попробуй уцелей.Как случилось, кто виновен,Что всегда без перемен:Чуть найду какой фено́мен,Тут же Кушнер феноме́н.

А и Б

А.Поэзия есть обнажение смыслапосредством движения звука.Напротив, бессмыслицей ведают числа,и это зовется наука.Наука — мышиная, в общем, работа,подобье машинного счета.Но можно расправить и крылья и плечипростейшими средствами речи.

Б.Ах, всё наизнанку! Поэзия — этопустая истома поэта,Потуга извлечь из мышиного бредасвое петушиное кредо.А корень извлечь — это вправду работа, подобьемашинного счета.А крылья расправим и смыслы расчистимпростым сопряжением истин.

Диалог о рифме, или экспериментум круцис

I«Но, мой Паскаль,— он говорил Паскалю,—Допустим, я для рифмы пасть оскалю,И — что? Какая общая чертаСроднит тебя, Паскаль, с оскалом рта?С пасхальным звоном? Пасквилем? Паскудством?Такой подход граничит с безрассудством.Не вижу в этом смысла ни черта!»

«А ты увидь! — Паскаль ему на это.—Ведь ты же сам, Декарт, чутьем поэтаНазвал Монблан, а не Па-де-Кале.Монблан — скала. От звука шаг до сути.Ты подсказал, как сдвинуть столбик ртути,И я, Па-скаааль, полезу пааа скаа-ле!»{5}

Сей диалог имел происходитьВ подпитии хвастливом и хвалебном,Когда Декарт придумал восходитьС запаянною трубкой и молебном(Экспериментум круцис!) на Монблан.Молебен — вздор? Так с этим нету спору:На языке вертелся мооо-нооо-план,Да монопланов не было в ту пору.

II«Но ртуть-то будет пааа-дать по шкааа-ле! —Вскричал Декарт.— Тогда, согласно вздору,Что ты несешь, не лезть бы надо в гору,А опрометью мчать к Пааа-де-Каааале!»Паскаль зевнул: «Так с этим нету спору…Седлаю?»Оппонент хлебнул из кружки:«Ну нет, пешком. Пешком, но как из пушки»{6}

IIIЗдесь к Пушкину приходит наш рассказ.Давно пора! Сам спор — не о ключе лиК его стихам? Не зря же битый часМы проторчали с трубкой Торричелли.Зато и слово выплыло как раз.Итак: межполушарные качели!

Валяй, качайся — славная игра:Одним поём, в другом ума палата.О ртуть, она прозреньями чревата!Так вот куда вела Монблан-гора!

IVТам Анна пела с самого утра.

VПоэзия должна быть глуповата.

И темный кипарис