Продаются щенки - Олег Борушко

Черные машины, на которых съезжалась демократическая молодежь, в Кремль не допускались, и молодежь нехотя высаживалась у Кутафьей. Раздвинув слитную массу жаждущих, зевак и прочих, она по мостику, пройдя первичный контроль, двигалась уже пешком и собиралась далее у Дворца в другую, счастливую кучу. Там она, узнавая своих, возбужденно болтала в ожидании открытия — 19.00. Джентльмены под плащами были одеты в вареные костюмы, дамы — по-разному. В дамах, как водится, был полный разнобой — от вечерних бархатов маминой выделки до бумажных ветровок «Санни бой», что означает — солнечный мальчик.

Почти всякий раз, как к Кутафьей башне подъезжала новая машина, в толпе зевак пробегал шепот, нервное оживление.

— Кто? Чей, говоришь? Да ну! Номер, номер видишь? — говорилось из толпы, а один, одетый лучше других, даже и здоровался с некоторыми подъезжавшими, невидный, впрочем, из-за темноты.

Уже одна треть гостей приехала на этот бал и мялась в Кремле у портала Дворца, а у Георгия еще шли торопливые приготовления одеваний.

Много было толков и приготовлений для этого бала в институте, много страхов, что приглашение не будет получено и не устроится все так, как было нужно.

Георгий страшно волновался, что не будут вовремя получены из ателье с новой змейкой джинсы, купленные как-то по дешевке у вьетнамца Чиеу, отец которого долго скрывался в лесах, а теперь был член Политбюро.

Джинсы не были синие, а были коричневые, по тоже трущиеся. Когда Чиеу расстелил их, Георгий замер. «Цто, свет пляхой?» — сказал Чиеу, неточно прочитав выражение лица. Георгий дернул головой, что могло означать в равной степени «плохой» и «чудесный». «Ну, цвацать пясь цаёс?» — Чиеу нервно погладил плоскую штанину. «Цаю», — выдохнул Георгий.

Георгий собирался на бал вместе с Шамилем и Татьяной, сегодня решительный вечер, Маринка, ясно, будет тоже, увидит его с Татьяной, и все увидят, но — был вечер козырного хода.

Джинсы Георгий получил только утром, змейка была ничего, но советская — на лапке не предусмотрен тормозок, который на ихних впивается в зубчики и не разрешает замку уползать вниз. Георгий сто раз уже присел на тахту, змейка выгибалась дугой, и замок упрямо сползал. Георгий нервически расхаживал по мансарде и ума приложить не мог, как быть, привязать, что ли. Других джинсов не имелось.

Закинув штаны за плечо, в который раз обреченно полез в шкаф, чертыхаясь и потирая голые ноги одна о другую. Вывалив наконец псе, что еще оставалось, на пол, он последним вытянул старый свитер, повертел его так-сяк, понюхал и, отбросив, тупо уставился в пустое нутро шифоньера. И вдруг… Вдруг… О, это всегда тайна… какими путями приходит в голову та единственная мысль, которой недоставало. Он, сорвав с плеча, быстренько надел штаны, схватил свитер и, свесив сзади, обвязал рукава вокруг талии. Узел пришелся как раз куда надо. Он просеменил к зеркалу, повертелся, подперся одной рукой, другой. Вид выходил разухабистый, отдаленно-гусарский — «черт меня побери».

На улице стоял пронзительно-холодный вечер поздней осени, когда небо, кристальное и высокое, нагнетает в стылый воздух внизу каких-то бодрых, неясных надежд, когда, вдохнув раз поглубже, почуешь хрусткую зиму, да вдруг с другой стороны, откуда ни возьмись, прихлынет теплая струя, еще летняя, с прелым и сладким запахом — и встрепенешься весь, будто голос позвал тебя… чистый, родной и далекий.

Прозрачная, стеклянная темнота не укрывает темных углов и садиков, а только наполняет их, и только лучше видишь их скрытые души и потаенные смыслы. Звезд нет впрямую на небе, но уверен, что видишь, хотя ни одной в отдельности указать невозможно… Но не до звезд и смыслов было сегодня Георгию.

Когда ЗИЛ, вкрадчивый, пружинистый, подкатил к Татьяне и Георгий вышел из него, Татьяна на секунду застыла, только на одно мгновение, но Георгий успел. Он успел увидеть впечатление и сразу отдал должное институтской выучке, так скоро проявившейся у Татьяны. Она села в машину, словно нечему тут и удивляться, словно каждый день садилась в правительственные машины.

Разве только чересчур весело поздоровалась с шофером и быстрее обычного в первые минуты поворачивала голову от Шамиля к Георгию и обратно.

Георгий сразу взял ее в машине за руку.

Спустившись по улице Фрунзе на Боровицкую площадь, ЗИЛ, вместо того чтобы свернуть налево, к Троицким воротам, на полном ходу, мимо замершего со всех сторон дорожного движения, под жесты приветливого ГАИ (Шамиль плотнее прижал рукой квадратище пропуска к лобовому стеклу) — впился под арку Боровицких ворот и сразу оказался в Кремле. Только тут Георгий отпустил воздух из легких и вновь ощутил руку Татьяны.

Обогнув Большой Кремлевский дворец и Соборную площадь, ЗИЛ прямиком выкатился к порталу Дворца съездов — перед глазами толпы. Толпа пошатнулась. Свет бил из Дворца прямо в глаза, разглядеть в темной массе лиц — было нельзя, да и не хотелось.

Шамиль мигнул шоферу, и ЗИЛ медленно, разрезая толпу, подполз к самому входу. Шамиль мигнул еще раз, шофер вышел, обогнул капот и открыл дверцу Георгию. Георгий, сам не свой, вылез и, склонившись, подал руку Татьяне.

Народ безмолвствовал.

В следующую секунду (Татьяна еще не вышла как следует) в голове Георгия сделалась паника. Он не видел, как надо быть дальше.

Татьяна окончательно вышла, распрямилась, держась за руку, огляделась, оправляя пальто, Георгий совершил первый деревянный шаг куда-то вбок и хотел тут же умереть и не двигаться более. Но тут…

— Гога! — выхлестнулось из монолитно нависшей толпы. — Ну, ты мужик! — И наружу вытиснулся Сашулька, сияя всем, на какое был способен, счастьем.

«Откуда еще у этого-то билет? Ай да мамашка!» — была первая мысль Георгия.

Кругом сразу загомонило, засуетилось, откуда-то кого-то набежало.

— Гога!

— Ну, Гога!

— Шамиль!

— Гога, приве-ет! — неслось отовсюду.

Он завертел головой, бестолково раздавая рукопожатия, вполовину не узнавая, кто это был, тормошили уже и Татьяну. Шамиль, осклабясь, обозревал пространство. Машина задом, но сохраняя значительность и грацию, складно отъехала.

То был триумф.

Краем глаза Георгий увидел наконец, кого искал — Маринку. Она стояла в стороне, неясно с кем, отдельная от суматохи, Георгия поразил белый абрис лица, с глазами, сузившимися до внезапной ненависти. Но, кроме ненависти, играла такая еще прямо женская смесь, презрительно-жалкая нить губ так дрожала, что не требовалось, почуял Георгий — жеста, звука, взгляда, никакой дополнительной злости для безумной вспышки…

Но расчет Георгия вышел верным: она не посмела. Она не посмела взорваться сразу, рвануться и сделать что-то на месте, где еще не простыл след правительственного ЗИЛа. И не посмеет, не пикнет, шестым чувством знал уже Георгий — ни потом, ни позже. Она запомнит ход черной машины, властно раздвоившей толпу.

Притворившись, что не видел, он быстро, увлекая суматошную группу, двинулся к огромным стеклянным дверям, сияющим грядущим праздником.

В Черкассах навалило снегу, ноябрь вышел тяжелый, злой, как ОВИР, у мамы на дворе завалило сарай. «Щоб вин сказывся», — сказала мама по телефону.

Георгию эти сараи — поперек горла, вместе с текущими крышами, заборами, теплицами и прочей мелкопоместной прозой. Все эти прелести входили в такой контраст с институтом и московским мироустройством, что Георгий не то — говорить кому, а и думать — кривился. Однако, поди ж ты, на деканат эти простые и грубые хлопоты подействовали магически. Ниночка, когда Георгий попросил о досрочной сдаче сессии и прямо объяснил причину — просто онемела. Ламара Юсуповна. юрисконсульт со стажем — не знала, куда деть глаз. Даже Барановича разобрало.

— А матерьял есть? — строго спросил он.

— Есть гам… Бруса немного… Ну, и шалевка, — застенчиво ответил Георгий.

— Ну-ну, — одобрил Баранович, подписывая заявление, — шалевка, говоришь?

Георгий приготовился сдать сессию на пятерки: ходили нервные слухи, какие всегда ходят перед распределением, что сильное сокращение, что отзывают посольства, что брать будут отличников или коммунистов.

Пятерки добыть легче, когда сдаешь досрочно. Измотанная комбинациями списков на летнюю стажировку «в среде носителей языка», профессура была близоруко падкой на просторный разговор «за жизнь» с неоперившимся студентом.

Отчим очень разволновался, в какую Корею пошлют Георгия, завел себе на работе карту мира и показывал сотрудницам, где та Корея, где наша… «А он тут, бачишь, как близко — Япония».

После бала слух по институту пошел шквалом, с Георгием стали настойчиво здороваться люди, которых он в упор не знал, все с комсомольскими значками. В комитете секретарь встречал стоя и улыбаясь заранее. Даже Хериков принялся выбирать выражения, церемонился, как на приеме, и сделался осторожней в общении.