Продаются щенки - Олег Борушко

Отношения с Татьяной быстрыми темпами входили в области, на границе которых порядочные мужчины делают предложение. Впрочем, порядочность нынче все дальше смещается за границу.

— Гоша, они все уехали! — сказала Татьяна в кофейне на Крымской набережной.

— Да ну? — Георгий смачно жевал бутерброд с холодной телятиной.

— Ты рад? — Глаза сияли необычно.

— Это здорово, — сказал Георгий, проглатывая кусок. — А кто уехал, Тань?

— Да родители же, псих, а-ха-понимаешь? На три дня! К бабушке на дачу, ну, где мы были!

— М-м! — сказал Георгий. — Хорошая дача!

— Да ты не понял! — Татьяна нежно смотрела, как он ест.

— Правда? — Георгий перестал жевать. — А что, решили бороться?

— Ну да! Понимаешь? Подожди, что ты спросил?

— Говорю, будем бороться? — Георгий принялся за следующий бутерброд.

— Фу-ты! — Татьяна покраснела. — А-ха… Я хочу, чтобы мы сегодня поехали ко мне и ты у меня остался! — сказала она сердито.

Георгий поперхнулся.

Когда Таня выскользнула из душа, прям о улыбнулась ему и прошла в спальню, Георгий размышлял насчет того, заложит родителям консьержка или не заложит.

Но когда перебрался из кухни в душ, мысли в голове прекратились. Там застряла только из гостиной «Моль в пламени» Дали, авторская копия из золота. Ее дружески подарил папе по совету жены Безумный Сальвадор, когда папа работал послом в Испании, объяснила Таня.

Намыливая живот, Георгий усмехнулся символике композиции.

В постели Георгий торопливо отдался игре ощущений, едва соблюдая переходы от бережных к более волнующим ласкам.

— Гоша… Гоша, мне больно! — Татьяна вдруг твердо уперлась руками в плечи. — Я прошу, Гоша… ну пожалуйста! — Она напряглась и инстинктивно отпрянула в сторону. — Гоша, почему?.. Почему ты так грубо?

— А? — Георгий едва разжал сцепленные зубы, задыхаясь, приподнялся и, нависнув, поглядел на нее первый раз.

Татьяна, закусив губы, смотрела со страхом, в глазах стояли слезы.

Георгий, неприятно поджав губы, вздохнул и сбился рядом на простыню.

— А как же ты думала? — спросил он трезво.

— Я… Я не знаю, Гоша… Откуда же я знаю? Ну, не обижайся, — в глазах все стояли слезы. — Я сама не понимаю? Ну что ты? Ну? — Она протянула руку. — Я ведь правда… Мне так хотелось с тобой. Я же не виновата? Ну, это же не самое главное, а?

Георгий хмуро молчал, она судорожно гладила его по плечам. «Заложит. Заложит как пить дать», — думал оп.

Наутро, созерцая виноватые хлопоты по кухне а получив поджаренный хлебец из тостера «Панасоник», решил простить:

— Тань! Да ладно тебе, — сказал он, — не переживай. Ну, подумаешь, в самом деле, бывает. Неприятно, конечно. Ну, иди ко мне, — он с сожалением отложил тост на блюдечко.

Самого испугало в груди звериное упорство, с каким напролом вчера двинулся к цели. Так можно испугать Таню насовсем.

Теперь Георгий походил на придирчивого ваятеля, который ходит в раздумье кругом любимого детища. Ему и нужно бы добавить деталь, да боязно неосторожным движением вдруг повредить или как-нибудь нарушить мир, который расчетливо и бессонно выстроил умом и трудом. И каким-то еще будет результат последнего движенья — заранее не видно, а просчитать невозможно. Ведь помешать выезду может все. Невозможно назвать такой предмет, который ни при каких обстоятельствах помешать не способен. Пабашкин, например, насыщался в метро, где-то в районе «Сходненской», сырыми сосисками из портфеля, когда вдруг над ухом разразилась бабушка — из тех, что носят коричневые нейлоновые пальто на металлических кнопках. Она сначала угрюмо молчала, наблюдая, как Пабашкин ловко, без помощи рук, пускает по боку целлофан, а потом внезапно громко высказалась, что «жрать научились, хамы, а как оно все достается — не воевали, а как место уступить… так их нету»… Пабашкин вскочил, роняя сосиски, а на следующий день ему засветили после обеда строгим выговором «за неуважительное отношение к ветеранам революции». С утра он до того по-крестьянски опешил в деканате — откуда узнали, — что как-то не сообразил отрицать инцидент. Старуха же, судя по интеллигентному выражению лица, к революции едва ли имела даже косвенное отношение. Хотя, конечно, как знать.

Но страшнее всего боялись милиции. «Всо должно быть взаимно, — учил Арсланбек, — твоя милиция бережет тебя, а ты берегись ее, понял, красивчик?»

Никаким калачом нельзя было заманить студента института пожаловаться в милицию, когда только что напротив РОВД выхватили кошелек, сорвали шапку и еще дали в глаз.

«Глаз заживет, слушай, а милиция — это на всю жизнь», — завершал урок Арсланбек.

И правда, кому пристанет охота на распределении выбирать факты — ты ли украл кошелек, у тебя ли украли.

Техникой жизни без фактов молча овладел друг-Оприченко. Когда подошло распределение, о нем совершенно не знали — что сказать. Как-то даже неловко: хоть пьянка бы одна или стипендия ленинская. Поразились — и отправили в Мавританию, где он, говорят, прославился искусством макраме.

Татьяну тянуло на мансарду так же, как в обратную сторону тянуло Георгия — к настоящим квартирам в домах со свежими мемориальными досками. Адское совпадение.

— Гоша, это экзотика! — говорила она. — Какая прелесть! — запрыгивая и раскладываясь на широкой тахте в нижнем отсеке, на которой — хоть вдоль, хоть поперек.

Найми Георгий обыкновенную комнату «от жильцов» — и ему грозило соболезнование. Комнатка нечаянно возбуждала б сочувствие в коренном московском сердце Татьяны, закаленном столбовыми выкриками «Сниму!!!».

Но мансарда! Своеобычной кровельной географией, чудаковатым богемно-дачным духом плюс лестница — она с порога уничтожала оттенок вынужденности, да и все, кажется, прочие нюансы чувств, кроме щекотного желания бесноваться.

Георгий благодарил судьбу и Григоряна, Наталиного соседа, который единственный из Наталиных друзей сказал в те внезапные дни Георгию:

— Ну-у? — сказал он сначала вместо «здравствуй».

Потом выслушал, раскачивая головой, и постановил:

«Она подлец. И мать — подлец. Мать ей сказала: может, не будем брать мальчиков с улицы? Подлый подлец. А ты забудь. А мне звони».

Григорян доводился Гюльбеки-ханум племянником, но, правда, далеким до невероятности.

Татьяна любила с толком взобраться во второй этаж, весь состоящий из гигантского мольберта, установившегося тут еще до XX съезда партии, и на обратном пути, усевшись на лестнице, сверху вниз поговорить.

— Гоша, это чудо! Здесь именно должны жить а-ха-конопатые, как ты, — сказала Татьяна.

— Да? Это, значит, для рыжих? — Георгий воткнул в розетку электрический чайник. — А другие где же? Все эти… — Георгий показал руками, как если бы резко затянул на шее галстук.

— Плебеи? — подсказала Татьяна. — Ну да, ты ж патриций. — И, заложив руки за голову, разлеглась по лестнице. — Закипело? Ну-ну.

В последнее время легко раздражалась по пустякам. Он ошарашенно осмотрел ее всю и вдруг нечаянно залюбовался, врасплох застигнутый живописной грацией фигуры, распластанной по лестнице, окружностью рук — от плеч под голову, черных волос по деревянным ступеням, линией тесно сдвинутых ног… Георгий сглотнул.

— Да нет, ты пойми, — гораздо тише и не о том сказал он. — Я бы никогда не стал говорить тебе, если бы не видел, — он стронулся с места, — ну… что ты другая… Не как они. Понимаешь? — он стоял у основания лестницы. — Ведь страшно подумать, Тань, эти Шамили, Оприченки… Ты знаешь Оприченко? Ну, я рассказывал… И они будут управлять моей страной. («Ой!» — сказала Таня.) Да, — Георгий не слышал, — Шамиль мне рассказывал сон, как он сидит за пультом и жмет клавиши, нажмет одну — народ бежит влево, нажмет другую — вправо. Страна чудес. Ладно, чай будешь?

— Гоша… Это, конечно, пафос. — Татьяна снова села. — Ты что, не хотел бы иметь все, что имеют они? Ну? Ну а к чему тогда?..

— Но ты же! — опомнился Георгий. — Ты же имеешь, и однако…

— Я-а? — Татьяна замерла. — Я имею? — она всем телом повернулась и, распрямив спину, окатила его сухим взглядом. — Я имею ноль! — высоким голосом сказала она. — Ты что-то напутал. Мои родители — да, они кое-что а-ха-имеют! А я… — она походила на птицу, грозно раскрывшую крылья.

— Какая разница? — вставился Георгий.

— Во-от как? — Татьяна встала в рост, он, смешавшись, смотрел издалека снизу вверх. — Ловко! Да это они все своим горбом и а-ха-здоровьем, между прочим, понял? И, между прочим, раздавливая совесть, о которой ты тут трепал, вот так! — она упала обратно на ступеньку, будто в ногах кончился запал. — За-пом-ни, — сказала она спокойнее, — у меня ничего нет. Ни-че-го, Гоша.

— Ты на что намекаешь? — попробовал, оскорбившись, прийти в себя Георгий. — Что я, значит, из-за…