Блондинка. Том II - Джойс Оутс

— Послушай-ка, Джейн! Мы с тобой можем устроить хорошенький скандальчик. Догадайся, как?

Джейн хихикнула.

— Раздеться догола, что ли?

Блондинка Актриса одарила ее кокетливым взглядом и легонько ткнула кулачком под пышную, агрессивно выпирающую грудь.

— Нет, детка. Слабо поцеловаться?

Видели бы вы выражение на лице Джейн Рассел!

Восхитительные моменты, подобные этому и неизвестные биографам и историкам Голливуда, сохранил для грядущих поколений документальный фильм «БЛИЗНЕЦЫ».

— Я что, умерла? Что все это означает?

Ее гримерная была буквально завалена цветами. Горы телеграмм и писем. Дилетантски завернутые подарки от поклонников. Ими были безликие, никому не известные и искренне преданные личности, разбросанные по всему Северо-Американскому континенту. Именно они покупали билеты в кино и делали тем самым возможным существование Студии, существование самой Блондинки Актрисы. Вначале, на заре славы, ей это льстило. Она читала письма от «фанатов» и рыдала над ними. О, среди них попадались такие сердечные и искренние! Просто сердце разрывалось читать! Письма того рода, которые могла бы написать сама Норма Джин в восторженном подростковом возрасте, влюбившись в какую-нибудь кинозвезду. Там были письма от калек и инвалидов, от больных какими-то загадочными болезнями, от пациентов военных госпиталей, а также от пожилых людей (или казавшихся таковыми). И еще от людей, подписывавшихся, как могут писать только поэты: «Раненный в самое сердце», «Предан Мэрилин Навеки», «Искренне Преданный La Belle Dame Sans Merci».[14]

На такие письма Блондинка Актриса отвечала лично. «Это самое малое, что я могу сделать. Эти бедные, сентиментальные люди, они пишут Мэрилин, как можно писать только Деве Марии». (Еще до успеха картины «Джентльмены предпочитают блондинок» Мэрилин Монро получала не меньше писем от поклонников, чем Бетти Грэбл на пике своей славы, и уж гораздо больше, чем та же самая Бетти Грэбл сейчас.) И все это внимание возбуждало и одновременно — беспокоило. Все это внимание подразумевало высокую степень ответственности. Блондинка Актриса мрачно твердила себе: Именно для этого я и стала актрисой. Трогать человеческие сердца.

Она подписывала сотни глянцевых снимков, на которых красовался студийный образ Мэрилин (девушка в свитерке стиля бибоп,[15] с волосами, заплетенными в косички; или же знойная роскошная девушка с волосами, как у Вероники Лейк; или же летально сексуальная Роза, ласкающая свое обнаженное плечико; или Лорелей Ли, девушка из шоу с детским личиком). И всегда улыбалась на этих снимках с усердием девушки-работяги, вкалывающей по восемь часов на дню на авиационном заводе. Но разве и это тоже не своего рода патриотизм? Разве и это тоже не требует жертв? Еще в раннем детстве, с началом походов в театр Граумана, она, очарованная Прекрасной Принцессой и Темным Принцем, поняла, что кино — это религия Америки. О, и никакой Девой Марией она, разумеется, не была! Она вообще не верила в Деву Марию. Зато верила в Мэрилин — по-своему. Из самых искренних побуждений, из любви к своим поклонникам. Иногда она прикладывалась к снимку накрашенными губами — получался отпечаток. А ниже красовалась размашистая роспись, и она подписывала, подписывала, подписывала, пока не начинало ныть запястье. А перед глазами все плыло. И порой она впадала в панику, а потом наконец поняла: Нет предела людской ненасытности. И этот голод нельзя удовлетворить.

К концу этого «Года чудес», а именно — 1953-го, Блондинка Актриса начала проявлять скептицизм. А что есть скептицизм, как не меланхолия? Быть меланхоличной означало веселить публику. Подобно коверному в цирке, Блондинка Актриса разработала набор фраз, которые безотказно смешили ее ассистентов.

— О, опять эти цветы! Я что, умерла, что ли? А здесь у нас похоронное бюро? Ведь покойникам тоже нужен гример! Ты слышишь, Уайти?

Чем больше они смеялись, тем больше заводилась Блондинка Актриса. Звала:

— Уай-тиии! — подражая гнусавому голосу Лу Костелло, звавшего: «Эб-бооот!» Жаловалась, беспомощно и картинно поводя плечами: — Я просто раба этой Мэрилин Монро! Подписалась на роскошный круиз, как Лорелей Ли, а, по сути, являюсь гребаным гребцом в этой лодке!

Когда на нее, что называется, находило, Блондинка Актриса была просто неподражаема. Говорила, как не говорила нигде и никогда, — низким демоническим голосом. То строила из себя светскую львицу, то была беспредельно вульгарна. Порой студийные служащие даже терялись и не знали, что и сказать. Но все равно смеялись, смеялись до тех пор, пока на глаза не наворачивались слезы. Уайти замечал ей с упреком, как какой-нибудь старый дядюшка:

— Вот что, мисс Монро. Вы ведь это просто так говорите, не всерьез. Если б вы не были Мэрилин, кем бы вы тогда были, а?

Ди-Ди, утирая слезы, говорила:

— Мисс Монро! Вы жестоки. Да любой из нас, любой человек в этом мире с радостью дал бы отрубить себе правую руку, лишь бы стать такой, как вы. И вы это прекрасно знаете.

Упавшая духом Блондинка Актриса бормотала:

— О!.. П-правда?

Переход от одного настроения к другому у нее совершался просто молниеносно! Вы даже представить себе не можете, до него быстро! Прямо как у бабочки или колибри.

И все эти таблетки тут ни при чем. Ну, если и при чем, то разве что самую малость.

Но некоторые письма, адресованные Мэрилин Монро, были далеко не столь восторженными. Их даже можно было назвать агрессивными или неприличными — особенно те, где характеризовались физические данные актрисы. Авторами ряда таких писем являлись умственно неполноценные люди. И ее помощники и ассистенты старались их ей не показывать. Однако стоило ей узнать, что от нее прячут какие-то письма, как она самым настойчивым образом требовала показать, и немедленно.

— Может, там написано обо мне что-то важное? Мне лучше знать!

— Нет, мисс Монро, — отвечала мудрая Ди-Ди, — эти письма не о вас. Они о человеке, который вообразил себя вами.

И однако же в том, что тебя обзывают сучкой, шлюхой, белобрысой бродяжкой, было нечто успокоительное и реальное. Когда жизнь вокруг кажется сладким сном, реальное взбадривает, не позволяет расслабляться. И в скором времени даже эти «ненавистнические» письма стали казаться предсказуемыми и обыденными. Ди-Ди была права — обидчики Блондинки Актрисы изливали злобу на воображаемое существо.

— Ну, как кинокритики. Некоторые из них любят Мэрилин, а другие ее ненавидят. Но какое это имеет ко мне отношение, позвольте спросить?

Блондинка Актриса не говорила этого никому, сделала исключение лишь для Бывшего Спортсмена. После того, как он стал ее любовником (и, как ей хотелось надеяться, другом), ибо только Бывший Спортсмен мог это понять. Сказала, что она перебирает все эти груды писем в надежде увидеть знакомые имена: имена из прошлого, имена, которые бы связывали ее с этим прошлым. Ну, разумеется, кое-кто из давнишних знакомых ей написал. В основном женщины, выросшие девочки, с которыми она ходила в среднюю школу в Ван-Найсе и в ту, для младших школьников, на Эль-Сентро — авеню, и еще в ту, для самых маленьких, на Хайленд-авеню. («Ты всегда была так хорошо одета, мы знали, что твоя мама имела отношение к кино. И были твердо уверены, что, когда ты вырастешь, тоже станешь актрисой».) Писали также старые знакомые из Вердуго-Гарденс (а вот от таинственно исчезнувшей Гарриет не было ни слова); женщины, заявлявшие, что встречались с Баки Глейзером до того, как они с Нормой Джин поженились. Их имена Блондинка Актриса никак не могла припомнить. («Кажется, тогда тебя звали Нормой Джин. И вы с Баки выглядели такой счастливой парой, и мы все очень удивились, когда вы развелись. Кажется, тогда была война???») Элси Пириг тоже написала, причем не один, а несколько раз:

Дорогая Норма Джин, надеюсь, ты меня помнишь? Надеюсь, не сердишься на меня? Нет, догадываюсь, что все же, наверное, сердишься, потому как за все эти годы не написала ни строчки. Даже не позвонила ни разу, а ведь телефон у меня не изменился.

Блондинка Актриса разорвала это письмо на мелкие клочки. Она даже не понимала до сих пор, насколько ненавидит эту тетю Элси. Когда пришло второе письмо, а потом третье, Блондинка Актриса торжествующе скомкала их в кулаке и швырнула на пол. Ди-Ди была заинтригована:

— Ой, мисс Монро! От кого это, с чего вы так огорчились? Блондинка Актриса затеребила губу. Была у нее такая совершенно бессознательная манера, словно, как говорили наблюдатели, она хотела лишний раз убедиться, есть ли у нее эти самые губы. И сморгнула слезу.

— От моей приемной мамаши. Я тогда была девочкой. Сиротой. Она пыталась разрушить мою жизнь, потому что ревновала. Выдала меня замуж в пятнадцать, лишь бы я убралась из ее дома. Потому, что ее м-муж влюбился в меня, вот она и р-ревновала.