Последний пожар - Владимир Марченко

По жёлтым половицам важно ступала двухлетняя девчушка – веснущатая и курносая, копия Сидор в детстве. Радостно говорила Панькина, что внучка больше походит на деда, а не на отца.

– Я им устрою приюты. Рукосуи поганые. При живых родителях, – горячилась Таисья Панькина. И мы не чужие, правда, дочка. Проходи. Не стой у порога. – Смущалась Нина Кадкина, смотрела на Петра, словно хотела что-то спросить у отпускника, блестевшего новой медалью.

– Сидор подарки передавал тебе и вам, тётя Тая. Фомкин чемодан увёз.

– Как так? Почему? Где его взял? – загомонили женщины. Два фронтовика полезли из-за стола. У пожилого Семибратова не было кисти руки, а у Кошкина скрипели подмышками костыли. Они приехали недавно и держались вместе, готовя семена к посевной, ремонтируя сбрую.

Ивкин рассказал, как его нашел Иван Иванович, как привёз лепёшку, умолял написать записку…

– Чемодан забрал, а тебя в колодце бросил?

– Айда, к одноглазому. Спросим, почему издевался над солдатом?

– Он те, Аня, в девках проходу не давал, вражина.

– Своего мужика бросай, а к нему перебирайся. Погибли его парни, но это не значит, что можно по- свински делать.

– Пошли, бабы, к председателю. Пусть ответит за поганство.

Женщины горячились. Особо отчаянные брали ухваты, но Анна остановила их, отняла у двери «оружие». Качая внучку на ноге, Панькина говорила Петру:

– Сало хотя и старовато, но брюхо не распорет. В колодце человека держал, как пленника какого… Фашистюга одноглазая.

– Кобель ещё тот…

В сенях возник шум и крик. Какая-то возня. Пётр хотел выйти, но его остановила Панькина:

– Сиди, сынок, расскажи, как мой Сидор. Не обещался на побывку? Убили батю нашего в Крыму. В Севастополе.

В комнату втолкали женщины Фомкина. Лицо исцарапано, глаз заплывал, разбитая губа сочилась кровью. Почему-то стало Петру его жалко. Почему? По его вине мёрз ночами, изодрал пальцы, выковыривая куски кирпича. Зло прошло. А если говорил правду? Не мог придумать такое? Зачем бросил умирать?

Женщины били председателя по спине, а он вдруг упал на колени.

– Простите меня. Аня, прости за всё. Петя, прости. Не знаю, что нашло. – стучал лбом Фомкин в выскобленные половицы и плакал. Заплакали и женщины. Испуганно тараща глазёнки, начала всхлипывать девочка. Нина взяла её на руки.

– Уходи, – сказала хозяйка тихо. Фомкин встал с колен и медленно вышел в сени, забыв шапку. Остался запах дёгтя и два чемодана – Пётр развязал верёвочный узел. Женщины внимательно следили за руками. Анна выскочила на улицу. По шуму и крикам было понятноФомкин получает «наградные» от солдат.

– Всё цело? спросила Панькина.

– Всё, – удивлялся Ивкин. – Это вам от Сидора. Это… Настя, тебе. – Во втором чемодане лежали хромовые самошитые сапоги, бутылка казённой водки, кольца домашней колбасы и много солёного свиного сала.

– Отнеси, сынок. Нам подачек ненадо, – сказала вошедшая Анна.

– Ладно, Аннушка. Пусть поправляет здоровье Петро. Насиделся хлопец в темнице, – усмехнулась Панькина.

Иголки и нитки распределяли по жребию. Мыла в цветных обёртках досталось по печатке.

– Нина, станешь ребёнка купать, а когда и сама в баню сходишь. Будешь, как эта, – сказала Панькина, указывая на гологрудую девицу, изображённую на печатке. – Возьми мою Детей у вас много…

– Ну, что вы, мама, – засмущалась Кадкина. – Вы и так мне помогаете. Сидор ткань прислал на рубашки и духи запашистые.

Таким богатым ещё никто не приезжал с войны в Песчаный Борок. Первым прибыл Фадин с орденом на шинелке, и без ноги. У Воробьева зятя Михаила отсекло руку. Михей Шебуров на вид был весь целый, но заговаривался и потерял память. Война щедро одаривала своими подарками.

– А что ещё, – вопрошали подруги Нины. – Покажи, какая ткань…

Девушки и женщины благодарили Ивкина, обнимали, целовали, плакали. Настя стояла у печи с яркоцветным заграничным полушалком на плечах и внимательно следила за товарками.

– Ну, хватит, – вдруг сказала она, видя, как девчата по второму кругу целуют её жениха

– Пожалела. Не всё тебе одной. – ухмыльнулась Любанька Ветрова. – Хоть вспомнить, как губы пахнут.

– Не жадничай. Делиться надо. А то ведь я отбить могу. Ты, небось, и дала ему только клубок ниточный. – сверкая цыганистыми глазами, говорила Ольга Петрушко.

– Хватит, девки, целовать парня, ему ещё отдохнуть надо, – сказала Ивкина, – За стол пора. Войне край пришёл, а вы за своё – слёзы пускаете. Опять гимнастёрку стирать. Хоть выжимай. Переодевайся, Петя.

– Обслюнявили паренька. – сказала Панькина. – Кури тут, не выходи. Вот рубашка, а я состирну.

– Будто у него и матери нет. Постирать некому? – встала Анна.

– Посиди с сыном. Закусывайте, бабоньки, капуста жирная.

– Не режь кума, сало. Оставь себе.

– Ребятишкам отнесёте. Вкус забыли огольцы. На картошке зимовали

– Мои два суслика принесли вчера. Не пропадём, девки?

Анна по небольшому куску поделила приношение Фомкина. Женщины отказывались, но по лицам было видно, что довольны. Расходились заполночь. Даже пели, и плясать наладились под патефон, но скоро разошлись, припоминая мужей, братьев и детей, которые ещё воюют или уже отвоевались, отдыхая в чужой земле.

Колхозная полуторка не хотела заводиться. Её толкали всем селом до поскотины. Настя стояла в окружении девочек Ивкиных. Анна некоторое время бежала за машиной, вытирая глаза. Полуторка кашляла, стреляя сизым дымом. Пётр стоял в кузове и махал рукой. Солнцеглазое небо опрокинулось над Песчаным голубой чашкой. Жаворонки обливали алтайскую степь маршем жизни. Вдруг с криком ринулась за автомашиной Настя Спиридонова. Ей преградил дорогу Фомкин. И, узнав в чём дело, запрыгнул в ходок, помог девушке забраться на сиденье. Размахивая концами вожжей, председатель гнал выбракованного мерина и кричал, чтобы остановить отъехавшую полуторку. Его услышали. Автомобиль встал. Упал мерин в дорожную пыль. Настя бежала и протягивала что-то серое и круглое.

– Клубочек, Петя, забыла отдать… – задыхалась девушка. Ивкин перевесился через борт и поцеловал, точнее сказать, коснулся губами миленького носика.

На посевной в бригадах варили конину. Фомкина, как вредителя, послали восстанавливать разрушенное хозяйство. Через неделю после отъезда отпускника радио объявило о победе.

Панькин получил ранение в живот, но ему повезло. В госпиталь приехал хирург по полостным ранениям. Доктор готовил докторскую. Друзья научили Сидора, чтобы он говорил, будто бы ранили два часа назад, а не сутки. Даже после четырёх часов раненых в живот не оперируют. Перитонит. Возни много, а результатов положительных ничтожный процент. Вместе с другими бойцами светило его оперировал тут же, а потом увёз всех в Москву на излечение. Панькин вернётся домой через три года. В танковое училище не пошлют. Его не комиссуют. Будет служить.

Пётр Ивкин не станет офицером. Подвели нервы и открылись болезни. Ночи в колодце дали знать. До пенсии работал на ферме. Естественно, много пил. Женился, но не на той, что его ждала. Настю нашли повесившейся в берёзовом колке, недалеко от засыпанного колодца. Что и почему – никто ничего не знает. Следствие зашло в тупик. Недавно Ивкина вызвали в райцентр. На митинге девятого мая военком вручил орден Славы третьей степени. Спустя сорок семь лет награда нашла награждённого.

Сидор Панькин работал конюхом на кумысной ферме. У него родились двое детей, а старшая девочка отравилась беленой в пятилетнем возрасте.

НЕ МОЖЕТ БЫТЬ

– Боишься? – раздался детский голос, наполненный ласковым сочувствием и такой заботой, что Вадим быстро отвернулся от конспекта и увидел очаровательное существо в светло-фиолетовом платье, с бантом в бело-жёлтых волнистых волосах. Фиалковые глазки радостно рассматривали его – незнакомого мужчину средних лет в старом пиджаке и в свежеглаженых брюках. Это дочь самой строгой преподавательницы. Вторую неделю девочка появляется во дворе института. Некоторые студенты-заочники оказывали Марусе довольно пристальные знаки внимания, добивались всеми силами её расположения. В основном это были молодые мужчины в хорошей одежде, в сверкающих туфлях; наперебой угощали девочку сладостями, но она отвергала шоколадные плитки, тактично говоря, что у ней кариес. С женщинами, которые скучали к концу сессии по своим сорванцам, относилась сдержанно; сердилась, если кто-то начинал её гладить по голове, тискать, приглашая в столовую. Девочка играла в свои независимые игры. Разговаривала с кленовой порослью у спортивной площадки, предлагала обломку кирпича отправиться в путешествие по реке. Вадим тоже приметил очаровательное создание, напоминавшее ему младшеньких близнецов, Дашу и Нину.

Бабушкин в тот день сидел на измазанном известью и краской стуле, подстелив газету, в тени у ворот институтского гаража, в котором, как рассказывали всезнайки, были у Герцена конюшни, а потом после войны жили студенты-фронтовики. Среди них был и Андрей Платонов, который любил пройтись по двору после снегопада с деревянной лопатой. Некоторые биографы писали, что он подрабатывал дворником. Вадим Васильевич Бабушкин не был дворником, а работал в глубокой сибирской глубинке фоторепортёром, в свободное время, от разных сельских и газетных проблем, учился. Предстояло сдать последний экзамен, чтобы почувствовать четверокурсником.