Осьминог - Анаит Суреновна Григорян

хотелось посмотреть, как она здесь живет… – Голос ее задрожал, и она замолчала.

– Может быть, вы просто читаете слишком много детективных романов?

Она покачала головой:

– Нет, Арэкусандору-сан, думаю, дело совсем не в этом.

– Ясуда-сан… – Александр наклонился и вдохнул запах ее волос. – Перестаньте… это все глупости, ну что может здесь с вами случиться…

Он приобнял ее за плечи и попытался прижать к себе, но Томоко неожиданно вскрикнула, развернулась и оттолкнула его обеими руками. Он, опешив, отступил на пару шагов.

– Ясуда-сан, я не хотел…

– Я… простите! – Она поклонилась, выпрямилась и посмотрела на него огромными, лихорадочно блестевшими глазами. – Простите меня!

Он сделал было шаг ей навстречу, но девушка отшатнулась, и Александр испугался, что сейчас она оступится и упадет на низенькую живую изгородь, высаженную вдоль обочины.

– Не сердитесь на меня, Ясуда-сан. Я не хотел вас обидеть…

– Пожалуйста, не подходите ко мне! – Она снова поклонилась, и это показалось ему одновременно забавным и раздражающим. – Это все я виновата… не стоило мне приходить сегодня в «Тако», но я так расстроилась из-за ссоры с Акио, что совсем голову потеряла. Простите меня!

– Послушайте, Ясуда-сан, да перестаньте вы наконец извиняться!

– Стойте на месте, пожалуйста, – уже спокойнее сказала Томоко, выставив перед собой руки, будто бы и вправду собиралась от него защищаться. – Я… я пойду теперь… пообещайте, что не пойдете за мной следом.

Александру захотелось ответить ей какой-нибудь колкостью, но девушка выглядела такой несчастной, что он сказал только:

– Не беспокойтесь, не пойду.

– Спасибо вам! – Томоко не стала больше кланяться, только кивнула, сложив на груди руки, затем развернулась и быстро, едва ли не бегом, пошла по пустынной улице. Александр, сунув руки в карманы, посмотрел некоторое время ей вслед, потом отвернулся и уставился в непроглядную темень, висевшую над морем. Понемногу усиливавшийся ветер пряно пах йодом и гниющими на берегу водорослями. Где-то снова тоскливо закричала чайка, и ему подумалось, что, раз птицы сейчас над морем, то шторма и вправду быть не должно, – они бы, наверное, почувствовали изменение ветра и вернулись на остров в случае опасности. Наклонившись, он подобрал с асфальта маленький камешек и не глядя швырнул в темноту: перелетев через живую изгородь, камешек беззвучно упал где-то на побережье.

Александр провел ладонью по небольшой упругой груди женщины. Изуми не отстранилась и не придвинулась ближе, только тихонько вздохнула.

– Мацуи-сан…

Она молчала.

– Мацуи-сан… – Еще раз позвал Александр.

– Я все думаю про персик в саду…

– Про персик?

– Он уже такой старый, его еще мой отец посадил, когда они с мамой поженились. Отец рассказывал, в тот год было удивительное цветение персиков: вся Япония тонула в цветах, даже морская пена окрасилась тогда в розовый цвет, и казалось, что сейнер, на котором отец работал, плывет по цветочному морю.

– Красиво было, наверное.

– Да… очень красиво.

В один из первых дней его работы в банке господин Канагава неожиданно предложил показать ему вечером город, и после работы они не торопясь шли по погруженной в полумрак улочке. Господин Канагава рассказывал, что раньше здания часто разрушались от землетрясений, и, если посмотреть хорошенько, в старых святилищах и исторических кварталах можно найти свидетельства пережитых ими катастроф: трещины в каменных дорожках и фундаментах, расколотые фигурки лис и комаину, поврежденные и в разное время восстановленные фасады. Но современные здания имеют так называемый тэккоцу[116], «железные кости», так что землетрясения, по крайней мере, не очень сильные, им не страшны. Александр слушал вполуха: отчасти потому, что после приезда он был оглушен обилием новых впечатлений, отчасти же потому, что ему было неловко перед малознакомым начальником, делавшим ему такое большое одолжение, хотя господину Канагаве, похоже, просто нравилось рассказывать про разные виды тэккоцу, резервуары с водой и маятники, установленные внутри зданий и поглощающие силу подземных толчков, а также про старинные каменные ставни, характерные только для префектуры Айти, маленькие домашние святилища и мокудзо: монохосиба́[117] – деревянные сушилки для одежды, установленные на крышах частных домов.

– А это что, господин Канагава? – Спросил Александр, увидев среди ярких вывесок заведений неприметную дверь, вжавшуюся в темный промежуток между домами, так что сразу не было понятно, куда она вела. Дверь была не раздвижная, а обыкновенная, больше похожая на дверь квартиры, только без таблички с фамилией владельца. Над кнопкой звонка вместо фонаря висела на изогнутом толстом проводе круглая лампочка, вокруг которой вились мелкие мошки.

– Ах, это… – Пожилой японец заметно смутился. – Думаю, мне будет трудно вам объяснить, Арэкусандору-сан… Это плохое место, очень печально, что такие до сих пор существуют в нашей стране. Если вы зайдете туда, то можете подумать, что это самое обыкновенное заведение, где подают спиртное и закуски, но когда вы закажете себе что-нибудь, то вскоре к вам подойдет девушка и… будет улыбаться вам, – закончил господин Канагава и утвердительно кивнул, как бы соглашаясь с собственным объяснением. – Если мы сейчас пойдем прямо, то на перекрестке будет старый храм Асама-дзиндзя[118], перенесенный сюда в семнадцатом веке как раз после крупного землетрясения. Хотите его посмотреть?

– Да, конечно, господин Канагава.

Сделав вид, что проверяет сообщения в своем айфоне, Александр украдкой поставил в навигаторе метку рядом с казавшейся наглухо закрытой дверью, чтобы вернуться сюда вечером следующего дня.

– Отец и умирал в марте, как раз после Хина-мацури[119], тогда тоже персики цвели. – Изуми пошевелилась, и матрас под ней скрипнул. – В следующем году нашему персику будет пятьдесят лет – это много для дерева, в последние годы в сезон тайфунов оно раскачивается из стороны в сторону и стонет, прямо как человек. Так бывает жаль его, да и страшно – вдруг упадет, тогда весь сад будет разрушен.

– Хотите, чтобы я его срубил?

Она молчала, раздумывая. Когда Александр вернулся вчера на ночь глядя, Изуми еще не легла: сидела перед телевизором, в котором теперь вместо Такэси Китано шел старый черно-белый фильм. На столе стояли картонный пакет сакэ и рюмка, но хозяйка, похоже, к спиртному не притрагивалась: низко склонив голову, она аккуратно зашивала какую-то одежду, разложенную у нее на коленях. Приглядевшись, Александр понял, что Изуми чинит одну из его рубашек.

– Добрый вечер, Мацуи-сан!

Она вздрогнула, подняла на него взгляд и покраснела, как ребенок, которого застали за шалостью.

– Добрый вечер, Арэкусандору-сан, – пролепетала Изуми. – Рубашка ваша в стирке лежала, я смотрю – воротник надорван, решила зашить, не выбрасывать же из-за такой мелочи хорошую вещь. Вы не беспокойтесь, я ее так подлатаю, что никто и не заметит, будет как новая.

– Я не беспокоюсь, Мацуи-сан. Спасибо вам большое.

Он думал уйти к себе в комнату, но вместо этого взял стул и сел напротив хозяйки. Она еще сильнее покраснела и опустила взгляд. В телевизоре бедные ронины и девушки с высокими прическами, из которых торчали гребешки и шпильки, объяснялись друг другу в любви с вычурными жестами, как в театре Кабуки. Скорее всего, он зацепил ворот в святилище Хатимана, помогая Кисё подняться. Александру подумалось, что Кисё бы точно сейчас нашелся, что сказать.

– Это начальник в банке порвал мне рубашку, когда увольнял меня с работы.

Изуми подняла голову и растерянно на него уставилась:

– Что?! Как же так?! Неужели…

– Я пошутил, Мацуи-сан. – Он взял ее руку и слегка пожал. – Наверное, для японца это не очень хорошая шутка.

– Нет-нет, это хорошая шутка… – Она улыбнулась. – Очень смешная.

Александр подался вперед и поцеловал ее.

…Он вернулся к двери на старой нагойской улочке спустя пару дней и не сразу решился войти, остановившись перед свешивавшейся на проводе лампочкой и рассеянно наблюдая за суетой