Насвистывая в темноте - Лесли Каген

Во второй раз мы уже не стали считать и просто отвернулись от Вилли и Венди, пока те отбегали и прятались. Детская площадка вся в огнях, прямо как стадион. Заморосил дождик. Эдди с Нелл уютно расположились на школьном углу, где, как они воображали, никто их не видит. Наверное, уже перестали дуться друг на дружку, я же своими глазами видела, как Эдди подбирается ко второй базе.

Тру завопила:

— Готовы или нет, мы уже идем!

И мы снова разбрелись. Я прошла между домами Фацио и Бюшамов, не слишком громко, надо признаться, повторяя: «Красный свет, зеленый свет, привидений нет как нет. Красный свет, зеленый свет, привидений нет как нет».

Я только что завернула за боковые кусты Бюшамов и в окошко видела, как Нана суетится на кухне, готовит вкуснючие канноли (по запаху догадалась), так что надо будет рассказать про это Тру, она их обожает. В небе громыхнуло, но я расслышала еще и крик, вроде кого-то поймало Привидение, так что помчалась туда, но не успела набрать скорость, как кто-то ухватил меня за косу и швырнул на мокрую траву. Не шутя. Я здорово ударилась. И почуяла, от него исходит что-то. Вроде того чувства. Ну, когда сильно чего-то боишься. И в сверкании молнии увидела наволочку от подушки, которую он нацепил на голову, проделав в ней дырки для глаз и рта, и ткань тихонечко шевелилась, словно паруса на корабле, пока он стоял, расставив черные ботинки на пористой резине по обе стороны от меня. Дождь ливанул со всей силы, но я все равно отлично расслышала, как Расмуссен наклонился к моему уху и прошептал: «Салли, милая, я люблю тебя» — таким сладким, сладким голосом, что я едва не поверила.

Глава 18

Нана Фацио закричала: «Mio Dio… mio Dio!» — и выбежала из дома в своем длинном черном платье, размахивая поясом для подвязки грудей над сморщенной головой, как лассо. Расмуссен тихо рассмеялся, сказал: «До скорой встречи» — и побежал к аллее. А я почувствовала круговерть в голове, примерно как если вскочить слишком быстро, и увидела падающие звезды, хоть дождь и поливал вовсю. Тру потом сказала, что я хлопнулась в обморок, прямо как Скарлетт О’Хара в «Унесенных ветром».

Очнулась я, когда он нес меня по ступеням крыльца дома Фацио. Наверное, увильнул от Наны, забежал за гараж Донованов, сбросил с головы ту наволочку, и вот он во всей красе, Расмуссен со мною на руках, и никто и пальцем не шевельнет, чтобы остановить его. «И куда подевалась Тру?» — хотелось мне крикнуть, да только ничегошеньки не вышло. Я пыталась отпихнуть его, но Расмуссену все было нипочем, он будто ничего не чувствовал. Точно я муха какая-то. Но затем я немного расслабилась: не станет же он убивать и насильничать на виду у всего квартала. О нет, только не хитрый Расмуссен.

Лицо мое утыкалось прямо в жетон Номер 343, ливень все не утихал, и полицейская форма пахла, как мои носки после катания на санках, и я вдруг вспомнила маму и горячее какао. И может, оттого, что у меня сил совсем не было, или, может, мне хотелось хоть ненадолго представить, что я ошиблась и Расмуссен на самом деле отличный парень, как все и считают… в общем, мне неловко об этом говорить, но я сдалась и перестала брыкаться, прижалась к нему покрепче и почувствовала на щеке дыхание: Расмуссен пел мне песенку.

Прямо перед домом Кенфилдов он перестал напевать и спросил:

— Он говорил с тобой, Салли? Ты узнала его?

Ха! Будто сам не знает, чего говорил, и понятия не имеет, каков с виду.

Я вывернула голову вниз, к земле, и спросила:

— Вы знали Дотти Кенфилд?

Ботинки те самые, коричневые, что он всегда носит. Должно быть, черные на толстой резине оставил у гаража Донованов, вместе с наволочкой.

Расмуссен глянул туда, где в темноте горела красная искорка от сигареты мистера Кенфилда, и сказал так тихо, что я насилу расслышала:

— Это печальная, такая печальная история, и ты слишком мала, чтобы все понять. — А потом сказал громче: — Добрый вечер, Чак.

Я так и не отважилась посмотреть в глаза Расмуссену, слишком уж боялась того, что могу там увидеть. Папа всегда говорил, что глаза — это зеркало души, и это странно, потому как лично я считала, душа расположена где-то рядом с сердцем, а не с глазами, но если папа так сказал, значит, это правда, и я ни за что и никогда не хотела бы заглянуть в черную душу Расмуссена.

Да только напрягаться не стоило, его глаза все равно были прикрыты тенью от полицейской фуражки, по которой ползли бусинки дождевой воды, но свет уличных фонарей так и сиял на губах. Они казались мягкими, как сатиновое одеяльце для новорожденных. Он убил Джуни. И Сару. Как бабуля выражалась, «Бог троицу любит», так что я наверняка буду следующей. «Ой…» — пискнула я.

— Ты в порядке, Салли? — спросил он, будто ему не все равно.

Дождь то хлестал, то затихал, словно колебался, не зная, что делать. Я оглянулась на наш дом. На крыльце сидела Тру, на коленях банка со светлячками. Тру — самый потрясающий охотник на светлячков. Они так сами к ней и летят. Я точно знала, что сестра наловила светлячков для меня; она всегда так поступает, когда я расклеиваюсь. Фонарики светлячков вспыхивали и снова затухали в банке, которую Тру придерживала подбородком. Завидев меня, она подняла сразу два больших пальца. Папа тоже так делал, и от этого я наконец заплакала. Потому что теперь меня укачивал человек, желавший моей смерти, и я ничего не могла с этим поделать. Чувствовала себя оторванным листиком, который плывет по Медовой протоке после грозы.

Расмуссен опустил меня на землю, подвел к крыльцу, усадил рядом с Тру и сказал: «Хорошо бы ей принять ванну», после чего повернулся и ушел, будто у него какие-то неотложные дела. Скорее всего, спешил затоптать следы ботинок во дворе у Фацио.

— Нравится? — спросила Тру.

Я потрясенно ахнула:

— Кто, Расмуссен?

— Нет же, глупая… Светляки. — Она сунула банку мне в руки. И тут я поняла, что сестра до смерти напугана.

Разглядывая банку, я сказала первое, что пришло на ум:

— Фантастика.

Только потом, уже плавая в горячей ванне, которую набрала для меня Нелл, я вспомнила, что за мелодию напевал Расмуссен, пока нес меня на руках. «Поймай падучую звезду», которую пел Перри Комо, в прошлом году эта песня была самой моей любимой. Мы с Тру разыгрывали в гостиной маленькое представление, распевали и делали вид, будто ловим падающие звезды и набиваем ими кармашки наших пижам, пока Холл не принимался орать, чтобы мы заткнулись ко всем чертям.

Потом, под простынями, пока сестра терла мне спину (а в этот раз она терла дольше, чем когда-либо), Тру прошептала:

— Это, наверное, Жирняй Эл был, это он поймал тебя во дворе у Фацио. Сама знаешь, вечно он никому прохода не дает.

Я даже не стала утруждать себя, рассказывая Тру, до чего я уверена, что это Расмуссен. Ну какой в этом смысл?

— Не беспокойся, — сказала Тру из темноты, и жар ее тела мешался с моим собственным, пока светлячки мерцали на нашей тумбочке. — У меня есть план, как с ним поквитаться. И заодно отобрать назад мой велосипед. Спокойной ночи, Сэл.

Она сунула в рот палец, прижала к груди свою куклу и быстренько отвернулась, будто дождаться не может утра, потому что завтра — Великий День.

— Спокойной ночи, Тру.

Когда сестра заснула, я встала, пошла в мамину комнату и из нижнего ящика комода вытащила ее желтую ночную рубашку, взяла папин «Таймекс» с трюмо и надела себе на руку. Потом легла в ногах ее кровати и, засыпая под стучание дождика, пыталась припомнить то время, когда бояться было нечего.

Глава 19

— Сааалли… Сааалли!

Голос сестры вырвал меня из сна. Я задергалась, чтобы бежать к ней, спасти. За Тру гонится Холл? Или Расмуссен?

— Иду! — завопила я в ответ, стараясь выпутаться из маминой желтой ночнушки.

Тру влетела в спальню, с разбегу запрыгнула на кровать.

— Проснись же, черт, уже почти полвосьмого, а точно в восемь нам надо быть в парке!

Сестра хлопнула меня по голове подушкой, спрыгнула с кровати и плюхнулась перед маминым трюмо. Не спросила даже, с чего это я надумала спать в маминой комнате, но, судя по отражению ее лица в зеркале, уже, наверное, поняла и теперь ждет, не скажу ли я что-нибудь. А пока намазала веки голубыми тенями, чиркнула вишнево-красной помадой по надутым губкам, перевернула флакончик «Вечера в Париже» и растерла по запястьям. Потом встала, снова огрела меня подушкой и говорит:

— Жду тебя внизу. Шевелись. Я тебе кое-что покажу. — И умчалась.

Я стащила с себя мамину ночную рубашку, поцеловала папины часы и положила их на прежнее место. Одевшись, сбежала по черной лестнице, толкнула проволочную дверь — и нате вам пожалуйста. Интересно, метеорологи на радио всегда так ошибаются? Четвертое июля 1959 года выдалось чудесным. Сегодня моя Тру победит на конкурсе украшения велосипедов, потому что, вот это да, ее «швинн» выглядит просто супер! Наверное, проснулась пораньше и потрудилась над ним еще. Вот только сумеет ли Тру доехать на велике до парка? Слишком уж он увешан цветами, и лентами, и папиросной бумагой.