Великий санный путь - Кнут Расмуссен

Двое мужчин, вызвавших друг друга на состязание, встречаются на ровном месте, обнимаются и целуются. Все женщины стойбища делятся на две партии. Одна запевает песню, которая повторяется все время, длинная-длинная песня; другая партия стоит, подняв руки, и машет крыльями чаек; все дело в том, какая партия выдержит дольше - та, что поет, или та, что машет крыльями чаек. Вот отрывок песни, которая при этом поется:

Женщины, женщины, женщины юные!

Ай! Идут нарядные, все в новых шубах,

Женщины, женщины, женщины юные!

Ай! Все в тонких белых рукавицах держат

крылья чаек.

Гляньте: машут и зовут, от радости краснея.

Женщины, женщины, женщины юные!

Ай-ай, ай-ай-ай!

Мерно бедра их колышут полы длинные одежд.

Как прекрасны, приближаясь к храбрецам,

что ожидают

Радостно награды за победу.

Женщины, женщины, женщины юные!

Побежденная партия женщин должна перейти на сторону победивших, которые замыкают их в свой круг, где мужчины стараются поцеловать их.

После этой игры стреляют из луков. Мишень вешают на высоком шесте, и первых, попавших в нее 10 раз без промаха, называют победителями. Потом идет игра в мяч и яростный бой на кулачках [30]. Заканчивается день праздником певцов, который продолжается всю ночь. Вот три песни Ауа, спетые им на таких праздниках:

Моржовая охота

Не мог уснуть я ночью,

Блестело слишком море

У моего жилья.

Я сел в каяк и поплыл.

Вдруг морж из волн поднялся

У самого борта.

Копьем не размахнуться,

Гарпун в упор всадил я:

Запрыгал поплавок!

Но скоро зверь вновь выплыл;

За разом раз, как локти,

Клал на воду клыки,

Хотел пузырь прорвать.

Себя измучил зверь напрасно,

Мех неродившейся пеструшки

Всегда носил я на себе.

Стал снова собираться с силой,

Пыхтя от злобы, зверь, - я подплыл

И смертную борьбу его пресек.

И вот, скажу вам, гости с фьордов дальних:

Привыкли вы дышать самохвалою,

А вы расширьте легкие для песен

О подвигах охотничьих чужих.

Медвежья охота

На льду плавучем увидел я зверя,

Бежал он собакой безвредной навстречу, махая

хвостом.

Но так хотел меня сожрать, что волчком закрутился,

Когда с его пути свернул я вдруг.

И вот гонялись мы с ним с утра до вечерней зари.

Совеем из сил он выбился, наконец, и проворно

Ему свое копье всадил я в бок.

Оленья охота

Полз ползком я неслышно по кочкам болотным,

Стрелы и лук держал я во рту.

Нету болотам конца, а вода ледяная,

Нет прикрытья нигде кругом.

Тихо к цели своей подвигаясь,

Мокрый весь, невидимкой я полз.

Вот на выстрел подкрался к оленьему стаду.

Беззаботно паслось оно.

Но стрела засвистела, впилась глубоко

Прямо в грудь быку.

Ужас взял простодушных питомцев тундры,

Быстро они кинулись прочь,

Крупной рысью умчались, исчезли

За холмистой грядой.

Оруло рассказывала мне о своей жизни с глубокой серьезностью, и по мере того, как она говорила, я замечал, что все сильнее и сильнее становился поток воспоминаний, пока они совсем не завладели ею. Окончив свой рассказ, она разразилась слезами, как будто ее одолело великое горе. Я спросил о причине такого волнения, и она ответила.

- Я сегодня опять была ребенком. Рассказывая тебе о своей жизни, я снова пережила ее. Я видела все и чувствовала то же самое, что чувствовала, когда переживала это на самом деле. О многом мы не думаем, пока не придут к нам воспоминания. Теперь ты знаешь жизнь старой женщины от начала до сегодняшнего дня. И я не могла не заплакать от радости, что была так счастлива...

1.13. Перед выступлением

17 февраля с Датского острова приехали наши сани и нарушили идиллический мир моей работы в охотничьем становище у залива Лайон. Товарищей моих начала тревожить затянувшаяся поездка Йона-Элля на остров Саутгемптон, и они предлагали устроить совещание членов экспедиций. Я немедленно выехал на главную квартиру.

21 февраля выдался необыкновенно пасмурный день. Никто не выходил из жилья без крайней необходимости, все занимались своим делом дома. Гренландцы осматривали охотничью снасть, заготовляли сбрую и постромки для собак, мы же были заняты своими записями, стараясь подогнать их a jour [31]. Вдруг дверь распахнулась, и перед нами предстал Теркель Матиассен живехонький!

Изумление наше было так велико, что с секунду стояла мертвая тишина. Затем разразился ураган радостных приветствий. Мы кричали наперебой.

Но Якоб, Якоб! Где же Якоб?

Оказалось, что он едет следом. Он остановил сани, чтобы распутать постромки. У Матиассена же не хватило терпении дожидаться, и он помчался вперед.

Вновь прибывшим вручили письма из Дании и Гренландии, дожидавшиеся их с самой поездки нашей в Честерфилд. Они углубились в вести с родины, а мы тем временем принялись варить и жарить праздничное угощение.

Тяжело пришлось им за эти восемь месяцев; запасов провианта не было, жили только охотничьей добычей. Зато превосходные археологические результаты их работы были наградой за все лишения и труды. Теперь мы все были в сборе и могли принять окончательные решения относительно экспедиции.

Теркель Матиассен, археологические изыскания которого уже дали блестящие результаты, должен был продолжать эту работу в связи с прочими своими этнографическими и картографическими работами на Баффиновой Земле и потому отправлялся на санях к Понд-Инлет.

Кай Биркет-Смит, главные задачи которого были связаны с изучением оленных эскимосов, уезжал, взяв с собой толмачом Якоба Ольсена, в окрестности Эскимо-Пойнта, чтобы оттуда охватить своей исследовательской работой и соседние племена - чайпьянских индейцев около Чёрчилля [так].

Петеру Фрейхену было дано поручение доставить весной с Датского острова большие коллекции экспедиции с Репалс-Бея. Оттуда он должен был на китоловном судне плыть до Честерфилда, проверяя по пути старую географическую карту, а в Честерфилде полечить свою больную ногу у врача, который каждое лето объезжал побережье на пароходе Гудзоновской торговой компании.

Еще одну осень и первую половину зимы оставалось "Раздувальному меху" служить приютом для участников экспедиции, а затем и его сага кончалась. С наступлением светлого времени в начале 1924 года Фрейхен вместе с уроженцами мыса Йорк отправлялся в Понд-Инлет и оттуда на санях или на каком-нибудь судне - в Гренландию.

Я же сразу по окончании всех необходимых приготовлений должен был начать свою экспедицию через Северо-западный проход до Аляски.

До залива Пелли меня должен был сопровождать Хельге Бангстед, который затем собирался провести лето на острове Ванситтарта, занимаясь раскопками на местах древних стойбищ, находившихся поблизости старых охотничьих угодий гренландцев у Солнечных скал. Заключительной задачей Бангстеда после оказания помощи Фрейхену при оставлении нашей штаб-квартиры было пополнение коллекций, собранных нами на Баррен-Граундсе. Затем в Честерфилде ему предстояло присмотреть за погрузкой на пароход имущества экспедиции и оттуда уже отправиться домой через Черчилль, Йорк и Виннипег.

Все эти широкие планы и были выполнены согласно программе.

Наше небольшое хозяйство в "Раздувальном мехе", которое мы вели с 1 октября 1921 года до марта 1923 года, приходилось теперь ликвидировать. Воспоминания о маленьком нашем лагере я лучше всего резюмирую, обратившись к впечатлениям одного из последних вечеров, проведенных мной там.

Я возвращался домой из разведочной поездки по морскому льду и, когда стал огибать в сумерки Южный мыс, мне открылся вид на наш "Раздувальный мех". Свет из окошек дома ложился на снег и падал на многочисленных собак, крепко спавших врастяжку, словно они понимали, что надо отдохнуть хорошенько, пока есть время. При свете фонарей несколько групп товарищей мастерили новые сани, которые скоро должны были понадобиться. Приходилось спешить, рабочего дня не хватало, и люди, забывая усталость, работали с рассвета до поздней ночи. Молотки пели, ударяя о стальные полозья, а рубанки в такт стругали деревянные бруски для подполозьев.

Ритм радости слышался в спешке работы, красота и мир зимней ночи окружали людей. На фоне белой равнины темнели две скалы, вершины которых мы украсили путевыми знаками в память тех, кто должен был быть с нами, но кого смерть подстерегла на пороге выступления в путь. У подошвы скал светились звездочками ледяные оконца ульеобразных снежных хижин эскимосов.

Вихрем разметала разоспавшихся собак моя упряжка, и когда мы остановились у навеса, где она обыкновенно стояла на привязи, до меня донеслись с озерка, куда мы обычно ходили за льдом, строфы песни. Она словно напутствовала нас, выступавших через несколько дней в дальний путь в разные концы побережья, навстречу новым задачам: