Великий санный путь - Кнут Расмуссен

Лишь через две недели я смог отправиться в охотничью стоянку, около устья залива Лайон, в гости к старому своему другу Ауа для завершения этнографических исследований в этих местах. Но еще до этого, 18 января, я послал эскимоса Йона-Элль с двумя проводниками к Фрозен-Стрейт, чтобы при первой же возможности пробраться на остров Саутгемптон и отыскать там стоянку Теркеля Матиассена. Лед еще быстро дрейфовал, но все же крепчавший мороз мог одолеть течение, и санный путь должен был скоро установиться.

29 января выдался чудесный ясный морозный день, один из тех, когда человеку не сидится на месте, а так и тянет его из дому. По отличному крепкому снегу я пробежал уже полпути до залива Лайон, как вдруг увидел, что навстречу мне летят сани, запряженные крупными сильными собаками. Я приостановился и с минуту не верил собственным глазам. Это могли быть только наши сани. Они быстро приближались, и я разглядел нашего гренландца-вожатого, размахивавшего кнутом. На какие-нибудь предположения или догадки не хватило времени - мы вихрем неслись навстречу друг другу. На первых санях сидел Аркиок с Фрейхеном, несколько позади ехал Хельге Бангстед; из трех упряжек составлены были две. Мы остановились, и я сразу заметил, что у Фрейхена одна нога в высоких кожаных бинтах. Аркиок подбежал ко мне и коротко сообщил, что Фрейхен отморозил себе ногу.

Мы все были взволнованы таким свиданием, но немногословны. Тяжело человеку непреклонной воли видеть свои путевые планы отложенными в дальний ящик. К счастью, товарищ наш отморозил себе одну ногу. Но так как в ней уже началась гангрена, то положение его было весьма серьезным. Всего часа два езды оставалось до нашего уютного жилья, где, разумеется, приезд наш взбудоражил всех. Биркет-Смит и Бангстед принялись усердно ухаживать за пациентом, и так как Фрейхен в качестве старого врача мог сам руководить лечением, то в моем присутствии необходимости не было.

Через день я уже продолжал свою прерванную поездку.

1.10. Когда Ауа стал избранником духов

Я прибыл на охотничью стоянку около залива Лайон в самый тяжелый месяц года. Запасы летних складов мяса истощились, и людям приходилось ежедневно промышлять пищу и для себя и для многочисленных голодных собак. Тюленей били в ледовых отдушинах и в открытой воде около кромки льда.

Стояли жестокие холода, бушевали бури. Ежедневно подымалась метель, и температура бессменно держалась на -50°. Дни были короткие, и, чтобы использовать по возможности все светлое время, охотники выезжали на промысел еще в потемках и возвращались уже в потемках. Вся добыча немедленно свежевалась и делилась между жителями стойбища, а так как добыча вообще не превышала того, что в большинстве жилищ съедалось за один раз, то возвращение охотников домой ожидалось с таким страстным нетерпением, с каким ждет своего куска голодный. И когда мужчины, волочившие за собой убитых тюленей, показывались в полосе отсветов от снежных хижин, вынырнув из мрака, их всегда приветствовал радостный хор женщин и детей. И как только ожидавшие убеждались, что у них теперь будет в котлах мясо, а в лампах жир, все весело кидались в холодные снежные хижины и пускали полный огонь в лампах. А когда жирный лоснящийся тюлень проскальзывал на своей гладкошерстой шкуре в узкий проход хижины и шлепался на пол, где его должны были освежевать, для обитателей хижины приходило лето, в снежном жилье скоро разливалось тепло. Не беда, что мороз еще кусается и ветер донимает, раз от огня лампы начинает капать со снежного купола хижины. Совсем, как в мае месяце!

У мужчин, проведших полсуток на охоте, не сгибаются и ноют ноги. Скорей долой всю лишнюю одежду! Скорей бы вскарабкаться на лежанку, чтобы погреться и отдохнуть, пока женщины хлопочут, вырезая из тюленя красные ломти мяса, с каймою сочного желтоватого жира! А когда, спустя некоторое время, в котле над играющим пламенем лампы слышится шипенье и бульканье, близка и награда за дневной труд, получаемая с первой же чашкой горячего кровяного хлебова. Длинной заостренной костью вылавливаются из котла дымящиеся паром аппетитные куски и раскладываются на большом деревянном подносе, покрытом жирной патиной многочисленных трапез. Вместе с теплом увеличивается ощущение уюта, растет общительность, начинаются рассказы о дневных удачах и разочарованиях, языки развязываются. Наслаждаясь едой, люди смехом отгоняют все неприятные воспоминания.

* * *

Этими вечерними часами уюта и общего благодушия, когда даже молчаливые становились общительными, я и пользовался для своих бесед с Ауа и его соседями.

Между Ауа, его женой и мной установилась дружба, дававшая прочную основу для моих планов; эти двое стариков отлично дополняли друг друга в смысле всего ими испытанного, виденного, пережитого за долгую и трудную жизнь.

Был тут еще брат Ауа, Ивалуардьюк, один из лучших вкладчиков в сокровищницу нашей экспедиции. В случае нужды он выступал и с заклинаниями, но специальностью его были все-таки народные эскимосские предания, многие из которых и были записаны мной под его диктовку.

* * *

Всякий поймет, почему я особенно охотно расспрашивал заклинателей духов: люди эти, в общем, глубже других входят в духовные интересы своего племени. И, к счастью для моей работы, как раз те же самые темы интересовали больше всего и Ауа, и он сделал мне ценное сообщение о том, как он стал заклинателем духов.

- Я был еще только зародышем в утробе матери, когда боязливые люди начали с участием расспрашивать ее обо мне, - ведь все дети, которых до тех пор она вынашивала, рождались мертвыми. И мать моя, заметив, что она опять понесла в себе дитя, то самое дитя, которое в свое время должно было стать мной, сказала своим домашним: "Опять ношу я плод, которому не стать человеком".

Все очень ее жалели, и одна заклинательница по имени Артьюак в тот же вечер прибегла к заклинаниям, чтобы помочь матери.

Но однажды, когда отец мой, собираясь на охоту, разгорячился и разгневался, мать, чтобы успокоить его, стала помогать ему запрягать в сани собак. Она забыла, что в ее положении всякая работа - табу. Но едва она взяла в руки постромку и приподняла одной собаке ногу, как я начал брыкаться и пытался выскользнуть из ее пупка. Пришлось опять прибегнуть к помощи заклинателя.

Старые люди говорили моей матери, что особенная моя чувствительность к нарушению табу означает, что я буду жить и сделаюсь великим заклинателем, но что меня еще ожидают до рождения многие опасности и беды.

Отец мой убил моржиху с плодом и, когда попытался вырезать плод, не думая о том, что мать носит ребенка, я опять начал биться в материнской утробе и на этот раз по-настоящему. Но, родившись, в тот же миг обмер; жизнь меня покинула.

- Он родился, чтобы умереть, но будет жить! - сказала заклинательница Артьюак, которую тотчас же вызвали. И она оставалась подле моей матери, пока жизнь ко мне не возвратилась.

Целый год мы с матерью прожили совсем одни в отдельной снежной хижине, и отец лишь время от времени наведывался к нам. Я был уже большим мальчиком, когда матери моей было позволено самой в первый раз побывать в гостях. Всем хотелось выказать ей свое расположение, и все соседи приглашали ее к себе. Но она слишком загостилась, а духи не любят, чтобы женщины с малыми детьми слишком много бывали в гостях, и отомстили ей тем, что кожа на ее голове облысела, а я, тогда совсем еще несмышленый малыш, сидя в спинном мешке, бил ее своими кулачками и поливал ее спину своей водицей.

Подросши, я стал ходить вместе со взрослыми на промыслы, бить тюленей в ледовых отдушинах. Когда же я в первый раз сам всадил гарпун в тюленя, мой отец должен был лечь на лед голым до пояса, и мой первый тюлень был протащен через его спину, пока еще не совсем испустил дух. Только мужчины имели право есть от моей первой добычи, и ничего от нее не должно было оставаться. Шкуру и голову зарыли во льду, чтобы я потом мог опять добыть того же самого тюленя.

Следующей моей охотничьей добычей был олень; убить его я должен был стрелой из лука. И эту добычу могли есть только мужчины, ни одна женщина не смела притронуться.

Еще прошло время, и я стал взрослым и достаточно сильным, чтобы охотиться за моржами. В тот день, когда я всадил гарпун в первого своего моржа, отец мой во весь голос стал скликать на пир все соседние стойбища, какие знал, прибавляя: "Мяса хватит всем людям!"

Моржа взяли на буксир и подвели к берегу; лишь у самого берега можно было убить его до смерти. Мать мою, которая должна была освежевать зверя, крепко привязали к буксирному ремню прежде, чем выдернуть из моржа острие гарпуна.

После того как я убил первого моржа, я уже мог есть те лакомые куски, которые были мне раньше запрещены, даже внутренности, и женщины уже могли теперь есть мою добычу: только не родильницы. Лишь мать моя еще долго должна была соблюдать осторожность; меня ведь назвали в честь малого духа Ауа, и, чтобы как-нибудь не оскорбить его, мать и должна была принимать столько всяких предосторожностей.