Гиршуни - Алекс Тарн

User Profile

User: Mashen'ka

Location: Москва

Date of birth: веселый день странного месяца года Жаворонка

Имя: Машенька

Тип записи: открытая

У меня завтра день рождения, так что жду поздравлений. Только, пожалуйста, не возражайте. А то в прошлый раз господин Жуглан затеял со мной спор, утверждая, что свой предыдущий день рождения я праздновала всего две-три недели тому назад. Он, помнится, даже подсчитал точное количество дней: восемнадцать. Ну и что? Разве нас не учили еще в школе, что все зависит от системы счисления? Одни считают так, другие иначе. У кого-то в году двести дней, у кого-то тысяча, а у большинства моих знакомых так и вовсе переменное число: то триста шестьдесят пять, то триста шестьдесят шесть… или сколько?.. — триста шестьдесят четыре?.. никак не могу запомнить. Я и в своем-то календаре путаюсь, а уж в чужих и подавно.

Мой календарь тоже переменный, как и у всех, как и у вас, господин Жуглан. Иногда год в нем длится ужасно долго. Самый длинный на моей памяти соответствовал, примерно, пяти вашим. А иногда он совсем коротенький, как тот, восемнадцатидневный. Бывает и еще короче, но это уже редкость.

Почему я считаю года именно так, а не иначе? По той же причине, что и все остальные — из соображений удобства. Сами подумайте: ну зачем вообще требуется измерять время? — Только для того, чтобы знать, когда чему приходит пора, правда ведь? Вот, допустим, крестьянин какой-нибудь вспахал, посеял, собрал, а потом ему говорят:

— Давай снова.

А он, допустим, спрашивает:

— А почему именно сейчас?

А ему и отвечают:

— А потому что год прошел.

— Ну, если год, — говорит крестьянин. — Тогда конечно, тогда и в самом деле пора.

И идет сеять заново. Вот он для чего, календарь-то, если вдуматься.

Ну а я ничего не сею, мне крестьянское расписание ни к чему. Жизнь моя спокойна и постоянна, кругов никаких не выписывает. Еще когда в школе училась и в институте — куда ни шло. Там понятно: переводят человека в старший класс или на другой курс — вот тебе и год. Но теперь, на работе… ну никаких примет, хоть ты тресни. День еще ладно: встала — легла, работа — дом. Неделя — тоже: работа — выходные. Месяц… что ж, можно и тут циклы отыскать, особенно женщине. Но год? Год?

Мне это кажется таким очевидным, а ведь в голову так сразу и не приходит, правда? Да и как придет, если мы с детства привыкли верить на слово? Чему нас только ни учат, как нам только ни врут, а мы и уши развесили. Добро бы что-нибудь незначительное, такое, что прямо нас не касается. Например, мне говорят: ты живешь на планете Земля, она круглая, есть на ней страна Америка, там был президент по имени Кеннеди, и его застрелили. Все это может оказаться стопроцентной ложью, выдумкой. Я не видела ни космоса, ни формы своей так называемой планеты. Я не бывала в Америке, да и что я там забыла? Но даже если меня привезут туда и скажут: «Вот, Машенька, это Америка!» — где гарантия, что и тут они не смошенничали? Повозили-повозили кругами — да и завезли в какой-нибудь кинопавильон, где все специально подстроено? Нет гарантии, ну разве что не слишком правдоподобно: станут ли так много возиться в мою честь? Но в принципе-то — нет гарантии, нет ведь?

А уж про Кеннеди и вовсе полнейший пшик: что за проблема такую красивую сказку сочинить и поставить? — Никакой проблемы. Хороший драматург, грамотный продюсер, несколько миллионов на рекламу, и вот уже вся эта, якобы круглая, как дура, планета свято уверена в том, что так оно и было. Вот уже напечатан в книгах, журналах, учебниках портрет рыжего красавца, и все-все-все, включая эскимосов и папуасов, смотрят, кивают и говорят:

— А, ну как же, это ведь Кеннеди. Его еще застрелили…

— Да с чего вы взяли, что это правда?

— Ну как же, это ведь все знают: вон и тот эскимос, и этот… видишь, кивают…

Вот и я киваю. Не потому, что верю, а потому, что мне, в общем, все равно. Ну какая мне разница — был ли на самом деле такой президент, и была ли у него Америка, и была ли у Америки пуля, прилетевшая в президентскую голову по точной дуге, тщательно обогнув по дороге предполагаемую круглизну предполагаемой планеты Земля? — Да никакой! Да пусть себе будет так, если это кому-то важно. Мне-то что? С такими незначительными глупостями я спорить не собираюсь.

Но если дело касается лично меня, тут уж увольте. Тут уже понарошку не пойдет, себе дороже. Я знала это все с самого детства. Откуда? — Сказали. Сказали, а я и поверила. Почему поверила именно этому, а не про Кеннеди — ведь про Кеннеди тоже просто «сказали»? — Потому что это было больше похоже на правду. Так я различаю. Допустим, мне что-нибудь говорят, а я немножко так голову наклоняю и вслушиваюсь: похоже на правду или нет? И что-то изнутри самым буквальным образом отвечает:

— Похоже…

или, наоборот:

— Нет, враки…

или:

— Непонятно… ты лучше пока кивни от греха подальше и отложи, а потом еще раз проверим.

Если уж на то пошло, расскажу и о том, кто меня всему этому научил. Началось с моей бабушки. Когда я возвращалась из школы, бабушка всегда сидела на скамеечке у входа в парадную: боялась нашего лифта и нашей лестницы, вернее, тех, на кого я могла там наткнуться. Она встречала меня в любую погоду, даже если морозило так, что было холодно бежать, не то что сидеть. Школа располагалась через пустырь. Выкатываясь на улицу после последнего урока, я сразу смотрела в сторону дома и видела там толстую неподвижную фигуру моей сторожевой бабушки. Издали она и впрямь походила на каменного льва у входа в какой-нибудь дворец.

— Бабуля, ну зачем, ты же замерзнешь! — кричала я, подбегая.

— Ничего, ничего, — неизменно отвечала бабушка. — Лучше я умру от простуды, чем от горя.

Но умерла бабушка не от простуды и не от горя, а от инсульта. Умерла в одночасье: вечером легла, а утром не проснулась. Встречать меня со школы стало некому; за неимением иного решения мама повесила мне на шею французский ключ, похожий как две капли железа на такие же ключи, болтавшиеся на шеях других моих одноклассников. С одним, но очень существенным отличием: помимо ключа, я таскала на себе тяжеленное бремя страха. Я думала: не зря ведь бабушка не хотела пускать меня одну в подъезд, не говоря уже о лифте! Не иначе как это связано с нешуточной опасностью, даже с горем, большим настолько, что от него можно умереть…

Я поделилась своими сомнениями с мамой.

— Вот ведь глупости! — воскликнула мама с фальшивой уверенностью. — Ничего с тобой не случится. Другие дети ходят, и ты тоже…

В этом месте она запнулась и замолчала, а папа спросил, не оборачиваясь от телевизора:

— Ты у Маргариты Степановны выясняла? Может, она…

— Что «она»?! — закричала мама, словно ее ударили. — Что «она»?! Она такая же пьянь, как и все остальные! Лучше уж никому! Не дом, а кабак! Кабак! Сил моих…

Последние слова мама выкрикивала, уже убегая в кухню, так что окончания я не расслышала, но этого и не требовалось: фразу «сил моих больше нету» мама произносила как минимум по десять раз на дню. Нечего и говорить, что после этой неудачной попытки прояснить ситуацию мне стало еще страшнее.

Сама смерть представлялась мне неопасной — в виде моей умершей бабушки, которая сидит на скамеечке где-то там, неизвестно где, терпеливо поджидая, когда я, наконец, покажусь на дальнем краю пустыря. Но вот горя мне решительно не хотелось. Слово «горе» ассоциировалось с мамиными слезами и с отцовской беспомощностью, что само по себе являлось достаточно пугающим комплектом. И все же труднее всего оказалось противостоять неопределенности угрозы: я никак не могла предположить, что именно ожидает меня на лестнице или в лифте. Ну почему, почему я не добилась в свое время четкого объяснения от бабушки? Тогда мне хватало того, что она со мной, а теперь, когда бабушка пересела на другую скамейку, вдруг оказалось, что спрашивать некого. Смерть — это когда уже не можешь спросить о том, чего не удалось выяснить вовремя.

Взрослому страху обычно требуются детальные приметы: всякие когтистые слизистые лапы, слюнявые клыки, пыточный станок, кровь, стекающая с зазубренного ножа, блестящие никелированные инструменты для выдергивания ногтей. Но сознание десятилетней девочки в состоянии пугаться еще и чего-то совсем неопределенного — такого, что невозможно представить в виде конкретного существа или предмета — это-то и есть настоящий, чистопородный, беспримесный ужас.

Он охватывал меня немедленно, едва лишь я открывала дверь в наш полутемный, воняющий кошачьей и человеческой мочой, загаженный, обожженный, изуродованный подъезд. Затаив дыхание и стараясь не смотреть в темные провалы коридоров, разбегавшихся в обе стороны от обугленных почтовых ящиков, я кралась мимо исцарапанной двери лифта к первому лестничному маршу, который вел вверх, к свету, к окну, откуда еще видны были улица, пустырь и школа — все то, что принадлежало обыденному, привычно-спокойному миру. У окна я на мгновение переводила дух, хватая из заоконного пространства добавку душевных сил, — подобно тому как тонущий, всплывая, выхватывает из воздуха еще один глоток жизни, и продолжала свой панический бег домой, на третий этаж, к спасению, ключ от которого болтался под моим перехваченным судорогой горлом.