Лягушка (Повесть и рассказы) - Лариса Евгеньева

Впрочем, Славик вовсе не бездельничал. Все это время он добросовестно отдал математике, просиживая вечера с тети Люсиным Андрюшей, временами просто отчаиваясь своей неспособностью, но иногда все же чувствуя, как словно бы раздирается пелена и начинает чуть брезжить слабый намек понимания. Был ли он вправду тупицей или же просто невероятно запустил математику?.. Однако этот вопрос был пока второстепенным. Главное, он отчего-то совершенно не мог представить себя прежнего, что-то мямлящего, перед Спиридошей.

Он осунулся и похудел, он шел в школу со страшной кашей в голове, а еще, как это ни смешно, с дрожью в коленках, хотя давным-давно уже был закаленным троечником, равнодушно принимающим все неожиданные выверты фортуны.

Но Спиридошу он уже не увидел. Им объявили, что Спиридоша заболела и вместо математики будет биология. Назавтра математику заменили черчением, а еще через день в класс пришла Анечка, Анна Владимировна, молодая, симпатичная и смешливая математичка. И, как оказалось, насовсем. Славика она вызвала лишь через две недели, когда та каша у него в голове, что образовалась после занятий с Андрюшей, непонятным образом разредилась и взамен получилась вполне привычная пустота.

— Ну, что ж тебе поставить?..

Анечка, вздохнув, долго держала ручку рядом со Славиковой фамилией.

— Трояк, — независимо хмыкнул Славик, — чего же еще?

Спиридошу действительно вынесли из школы вперед ногами. В актовом зале стоял убранный хризантемами гроб, а с увеличенной фотографии глядела совсем молодая Спиридоша — какую не видели ни Славик, ни Славикова мама, ни даже тетя Люся. С густой волной темных волос, в пиджаке с огромными квадратными плечами. В вестибюле висел некролог с такой же фотографией, только поменьше. Славик прочел, что через полгода сравнялось бы ровно пятьдесят лет, как Спиридоша работала в их школе. И он впервые почувствовал, какая она была старая. До ужаса старая.

Оркестр заиграл траурный марш; Спиридошу понесли к выходу. Славик видел лишь Спиридошины неподвижные прямые ноги, и так странно было видеть их в тонких чулках и старомодных лаковых лодочках вместо толстых серых рейтуз и фетровых бот. Снова защипало в носу.

«Наверное, она все же была плохая учительница. Она была так себе училка, — подумал Славик, — но она… она была человек. Да, она была человек! Я тоже человек, и мама, и папа, и Андрюша, и тетя Люся… И все, все вокруг! Все люди. Все».

Славик зажмурился. И в темноте она виделась ему еще ярче и четче, эта первая открывшаяся ему истина. Такая огромная. Такая простая.

Олимпийская Надежда

Девчонки шушукались, отойдя на несколько шагов. Она независимо стояла, помахивая сумкой. Независимо не потому, что притворялась, — ей и в самом деле было начхать на «этих». «Эти» — значит остальные. Не она.

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я была, как «эти»? — презрительно топыря губу, говорила она Петуху. — Сю-сю, мусю!

Петух страдальчески закатывал глаза, вздыхал, а потом махал рукой:

— Да ладно уж. Живи!

Петух был парень с юмором.

Шушукаться-то девчонки шушукались, но все время бросали в ее сторону быстрые завистливые взгляды. «Сумка», — догадалась она. Не «адидас», но и ненамного хуже. Ярко-голубая, с двумя скрещенными ракетками, хотя ракетки, конечно, не имели к ней ни малейшего отношения. Вернее, она к ним. Надежда перебросила через плечо длинный конец шарфа, то ли поправила шапку, то ли махнула рукой и своей ленивой фирменной походочкой пошла через сквер, оставив девчонок на остановке — толстую Малаеву, худющую, высоченную какую-то, словно стручок, Свистунову и Туманову — можно сказать, даже ничего, когда бы не манера ко всем клеиться и со всеми быть в дружбе.

Обычно Надежда возвращалась из школы пешком, а тут подкатилась Туманова, зачирикала, запищала — для всех у нее находились ласковые слова, а возле трамвайной остановки придержала Надежду за рукав:

— Подождем?

Потом подошли Пуд и Спичка — Малаева и Свистунова. Малаева достала из сумки недоеденную булку и стала жевать.

— Не лопнешь? — спросила Надежда. — Лучше Спичке отдай.

Свистунова быстро-быстро заморгала, а Малаева надулась и покраснела, но чавкать не перестала.

Трамвая долго не было, и как-то получилось, что Надежда осталась стоять одна, а девчонки оказались в нескольких шагах. Она смотрела на Спичку, и ее разбирал смех. И смешно ей было не от Спичкиной худобы и даже не от рахитичных Спичкиных ножек — самое смешное то, что они со Спичкой были приблизительно равного веса, но Спичка — это Спичка, и не более того, она же — Олимпийская Надежда!

Девчонки все-таки догнали ее.

— А трамвая нет и нет, — виновато сказала Туманова. — Наверное, авария.

Надежда молча пожала плечами.

— Мне, вообще-то, надо побольше ходить, — пыхтя, проговорила Малаева. — И спортом каким-нибудь заняться. Надь, посоветуй.

— Есть поменьше надо.

— Не получается…

— А я так считаю: есть у тебя сила воли — ты человек, а нет — ты… ты даже не полчеловека. И даже не четверть. Ясно?

— Ясно, — сказала Свистунова, — только не всем ведь в чемпионы!

— Тогда и вякать нечего.

— Девочки, — попросила Туманова, — пойдемте объявления почитаем, нам квартиру разменять надо.

— С папашей разводитесь? — поинтересовалась Надежда.

— Что ты? — испугалась Туманова. — Вовик женился. Старший брат.

Угол кирпичного дома был в несколько слоев заклеен самодельными объявлениями; топорщилась бахрома с телефонными номерами. Туманова, вытягиваясь на цыпочках, начала с самых верхних бумажек и постепенно спускалась, прилежно шевеля губами.

— Ой, помру! — сказала Надежда и расхохоталась, а потом стала читать: — «У старого партизана, участника гражданской и Великой Отечественной войны, потерялась болонка. У кинотеатра, в то время, как его увезла «скорая» с приступом в больницу. Болонка с длинной шерстью, плохо стриженная. Лицо лохматое. Глаза очень смышленые. К людям привязчивая. Кличка Барыня. Кто знает или видел…» и так далее.

— Жалко собачку, — сказала Свистунова. — Замерзнет…

— С голоду помрет, — добавила Малаева.

Надежда достала из сумки пузатую шестицветную ручку, выдвинула красный стержень, зачеркнула «лицо» и сверху написала: «Морда». Вдруг ужасно смешная мысль пришла ей в голову, она оторвала от объявления номер телефона и, сдавленно хохоча, потащила девчонок к автомату.

— Товарищ пенсионер, — набрав номер, закричала она в трубку, — я насчет вашей собачки!

— Да, да, деточка, — задребезжало на том конце провода. — Где она? Ты ее видела?

— Видеть-то я ее видела…

— Где она?! Детонька! Она живая?

— Знаете, у нас сосед… Он, мягко выражаясь, алкоголик, и, чтобы иметь деньги, он ловит кошечек и собачек… Понимаете?

— Не понимаю! Ничего не понимаю… — чуть не плакал голос на том конце.

— Он ловит кошек и собак, — вдохновенно врала Надежда, — и шьет из них шапки! Из кошек — под кролика, из собак — под волка и лису! Теперь ясно?

— Я не ве…

И гудки. Это Туманова стукнула по рычагу.

— Ты чего? — рассердилась Надежда. — Самое смешное начиналось!

Свистунова тоненько всхлипнула и выскочила из будки. Малаева закатила глаза и постучала пальцем по голове.

— Дуры! — крикнула Надежда. — Я же посмешить вас хотела!

— Злюка несчастная, — сказала Туманова. — У нас была собачка, знаешь, как мы плакали, когда она от возраста умерла!

— Плакала она! Кошечки, собачки! А мяса сколько жрут! А молока вылакивают! Пользы от них… Только гадят на газонах, и все! Людей надо любить, а не собак!

— Очень ты их любишь, людей, — шмыгая носом, сказала Свистунова.

— Девочки, надо старику позвонить, успокоить. Сказать, что это неправда.

— Ой, не могу… Я разревусь — и ни слова.

— Неправда… А что тогда правда? Собачки или уже нет, или забежала куда, что и не найдешь.

— Дуры набитые! — сказала Надежда и пошла домой.

За столом сидела одна из Никитишен, со спины не разобрать — мамаша или дочь. Мамашино отчество было Никитишна, и муж ей попался Никита, так что дочка тоже была Никитишна. Мать работала в обувном, дочка — в «галантерея — трикотаж», и все самые модные вещи, которые они доставали, Никитишны брали на двоих и ходили будто близнецы. Надежда обошла Никитишну и увидела, что это мамаша.

— Никому не верь — никто не выдаст, — шлепнув по столу ладонью, сказала Никитишна.

— Небось опять ревизию наслали? — подмигнула ей Надежда. — Суши, значит, сухари!

— Напозволялась она у тебя, Наталья! — вскочив, возмущенно сказала Никитишна и затопала в прихожую.

— И правда, напозволялась, — сказала Наша и попыталась шлепнуть Надежду. — Всех соседей распугаешь.