Лягушка (Повесть и рассказы) - Лариса Евгеньева

Лариса Евгеньева

Ляшушка

Эра Милосердия

Ветка дерева качалась то вправо, то влево, лицо девочки становилось лилово-бледным под мертвенным светом фонаря или же исчезало в темноте. Капюшон куртки почти сполз у нее с головы, косо лепил мокрый снег с дождем, и пряди волос жалкими сосульками свисали по обеим сторонам ее лица — угрюмо сосредоточенного, с немигающим взглядом светло-серых глаз. Казалось, она не замечала ничего — ни раскисшего снега, летящего в глаза, ни стекающих за шиворот струек воды.

Но вот она вздрогнула и сделала шаг: из подъезда появилась какая-то фигура и быстро зашагала прочь, горбясь и спрятав руки в карманах.

— Мурашов! — крикнула она тающей в темноте фигуре. — Игорь! Обожди!

Скользя, девочка бросилась следом. Мурашов остановился и стал ждать ее, все так же горбясь и не вынимая рук из карманов. Она тоже остановилась, не добежав несколько шагов, и почему-то не могла выдавить из себя ни звука. Молчал и он.

— Врезать тебе, что ли? — кашлянув, спросил наконец Мурашов.

— Врежь. — Она шагнула к нему и вытянула шею.

— Руки пачкать жалко.

Он сплюнул ей под ноги и зашагал совсем в другую сторону. Она знала почему: ему просто некуда было идти.

Если в пять утра во входную дверь страшно грохотало — это могло значить лишь одно: приехала тетя Соня. Тетушка вваливалась в прихожую, обвешанная сумками, авоськами и пакетами, и в ответ на радостно-растерянное: «С праздником!» — патетически вопрошала:

— Неужели ни один из вас не догадался меня встретить?!

Оправдываться было бессмысленно. Тетушкино письмо с вестью о приезде приходило на следующий день, а бывало, и позже.

Однажды Эра намекнула тете Соне, что телеграмму ей вряд ли удалось бы обогнать. Тетушка отрезала, смерив Эру уничтожающим взглядом:

— Если бы современная молодежь своим трудом заработала хотя бы копейку, она бы не швырялась с такой легкостью рублями!

Однако в этом году тетя что-то запаздывала. Приходилось лишь надеяться, что она успеет попрощаться со своим племянником и его женой (отцом и матерью Эры), которые уезжали на три года в Монголию работать по договору.

Попрощаться тетя успела и даже успела проводить племянника на самолет.

— Генка, — крикнула она вслед, — пиши! Только не забудь: «здравствуй» пишется с двумя «в»!

В какие-то незапамятные времена отец Эры написал «здраствуй», и тетя Соня никогда не забывала при случае об этом напомнить. И вот они улетели, а Эра с тетей Соней остались. Впрочем, квартира вовсе не стала выглядеть опустевшей: казалось, в ней поселились еще минимум трое.

Эрин отец называл тетю Соню мамой: дело в том, что она вырастила троих своих племянников. Так уж сложилась жизнь, что она осталась одинокой, однако вот уж кто не производил впечатления одинокого человека! Дел у тетушки было по горло. Какие-то общественные поручения, заседания, комиссии… Теперь же тетя Соня приехала не в гости, а как бы на постоянное жительство — до тех пор, пока Эрины родители не вернутся домой. И поскольку тетя Соня осталась один на один с Эрой, весь ворох тетиного опыта, сентенций и сведений опрокинулся на Эру.

А вечером наступал черед Души. С большой буквы.

— Пошепчемся по душам, — предлагала тетя Соня, присаживаясь на край Эриной постели. Или: — Мне кажется, миленькая, у тебя какой-то груз на душе?

Почему-то Эрин отец никогда не рассказывал о тетином пристрастии к разговорам по душам. Да и были ли они тогда, эти разговоры?

Пожелав Эре спокойной ночи, тетя Соня поцеловала ее в лоб и мечтательно проговорила:

— Прекрасный возраст. Завидую тебе. С каким удовольствием я вернулась бы в это благословенное время… Кстати, а как тебя дразнят? Если, конечно, это не секрет.

— Меня? — Эра помолчала. — Никак.

— Так уж и никак? — тонко улыбнулась тетя Соня. — Да ты не стесняйся! Меня, к примеру, дразнили Шмоня.

— Шмоня?!

— Ну да. Соня-Шмоня. Очень просто. А тебя?

— Я же сказала — никак.

— Нет, ты, если не хочешь, можешь не говорить… Но почему и не сказать, не посмеяться вместе? Ну, к примеру, если кто-то тебя окликает? Или зовет? Эй… — Тетя ободряюще помахала рукой.

— Эй, Эра, — сказала Эра и, зевнув, отвернулась к стене, давая понять, что разговор окончен. Почему-то она стеснялась признаться, как ее называют. Хотя, конечно, ничего стыдного в этом не было.

Эра Милосердия — вот как ее называли. Или Милосердная Эра. Или просто: «Эй, Милосердная!» Теперь она даже не смогла бы ответить, когда ее стали так называть, настолько она сжилась со своей кличкой. И кто. Может, когда в класс к ним пришла новенькая? Люба Полынова. Она все время застенчиво улыбалась, краснела и отводила взгляд, точно просила прощения за то, что она существует на свете. Она терялась чуть ли не до смерти, если кто-нибудь к ней обращался — неважно кто, ребята или учителя, — на щеках у нее вспыхивал неровный румянец, а глаза наливались слезами. Эра в жизни не встречала таких застенчивых. Разговорить Полынову было практически невозможно — она послушно кивала, почти не слушая, и, краснея до ушей, смотрела в пол. Хуже всего — ее самочувствие каким-то образом передавалось другим. Она мучилась, и с ней мучились. Через несколько дней она осталась за партой одна, и, несмотря на все старания классной, место так и осталось пустовать. Тогда туда села Эра.

Сначала она пробовала водить с собой Полынову по отстающим (у нее тогда было такое поручение — ходить по квартирам неуспевающих учеников и проверять, сделали ли они уроки). Потупив глаза, Полынова заходила в очередную квартиру и молча стояла. Эра видела, что каждый визит был для нее сущим адом: она то и дело судорожно сглатывала и вытирала об юбку вспотевшие ладони. Короче говоря, из этой затеи ничего не получилось.

Затем настал черед доверительных разговоров. Каждый день после школы Эра провожала Полынову домой, пытаясь ее разговорить. Перепробовала все: фильмы, мальчиков, моды, животных (собак, кошек, морских свинок и даже попугаев), — Полынова молча брела рядом, вздрагивая, когда Эра прикасалась к ней локтем.

— Ну что ты как орех в своей скорлупе?! — отчаявшись, в сердцах воскликнула однажды Эра.

— Я… да… нет… — ежась, забормотала Полынова. — Я пошла, уроков много… — И с облегчением нырнула в дверь подъезда.

Однажды, включив телевизор, Эра увидела женщину в строгом костюме, говорившую, как показалось сначала Эре, что-то весьма скучное. Эрина рука сама потянулась к переключателю, однако пойманная краем уха фраза заставила Эру замереть. «Застенчивость, — сказала женщина, внимательно взглянув на Эру поверх очков, — это признак чрезмерной психологической впечатлительности, благодаря которой человек имеет богатую духовную жизнь». Попятившись, Эра ощупью нашла кресло и просидела перед телевизором до конца передачи, которая, как оказалось позже, была предназначена для родителей и называлась «Подростковая психология. Застенчивость у подростков».

Эра узнала, что несмелость вовсе не является судьбой ниспосланным неизлечимым уродством, на самом деле это чувство благородное, из скромности проистекающее; что несмелые, как правило, больше внимания уделяют собственной особе и, погруженные в личные проблемы, не могут понять, что окружающие заняты своими заботами, а не следят за ними критическими и насмешливыми глазами. «Быть смелым, — сказала женщина-психолог, — это значит забыть о себе, отбросить боязнь показаться смешным». «Забудет она, как же…» — подумала Эра о Полыновой. «Не прячь робости, — посоветовала под конец психолог, — лучше признайся в ней и оберни в шутку!»

В теории все было понятно. Но вот что делать со всем этим на практике — Эра не знала.

Эра таскала Полынову за собой везде: в кино, в гости, на занятия математического кружка. Та, как ни странно, послушно и молча брела рядом, но ничто в ее поведении не намекало хоть на малейшую перемену. И казалось, такой она останется навсегда — с потупленными глазами, прерывающимся голосом и лицом монашенки, попавшей на середину пляжа.

Как-то Эра, уже не думая ни о чем, а просто по привычке (до удивления быстро немое общество Полыновой стало Эре привычным) взяла два билета в кино. Была суббота, Эру задержали после уроков какие-то школьные дела, и им пришлось бежать, чтобы не опоздать к началу сеанса. Кинотеатр был в парке, крутыми уступами спускающемся к реке. К нему вели бесконечные петляющие лестницы, однако можно было скатиться и по прямой, по одной из бесчисленных тропок, перерезающих парк, через густые сплетения ветвей, через кусты, репейник и крапиву. Был риск явиться в кино с некоторыми изъянами в туалете, но зато не было риска опоздать. Эра выбрала второе.