Лягушка (Повесть и рассказы) - Лариса Евгеньева

— Можно ему сесть?

— Можно. А вы встаньте.

В субботу Эра пошла в универмаг за мылом и зубной пастой и там на площадке между этажами увидела Мурашова. В этом не было бы ничего странного, если бы не одна деталь: Мурашов стоял, развернув перед собой свой знаменитый свитер с буквой «зет». Проходившие поглядывали на Мурашова, однако свитером не интересовались.

Увидев Эру, Мурашов не смутился, как того можно было ожидать, а скользнул по ней деланно-равнодушным взглядом и отвернулся.

— Милиция заметет, — остановившись рядом, сказала Эра. — Отнеси лучше в комиссионный.

— У детей не берут, — нарочито выделяя слово «детей», сказал Мурашов.

— Ну, пусть мать сдаст.

Мурашов раздраженно дернул плечом, но Эра и так поняла, что сморозила глупость: мать, скорее всего, понятия об этом не имела.

— Если тебе очень нужно… я попрошу тетю, пусть сдаст на Свой паспорт. Но только если очень.

— Мне очень нужно, — ответил Мурашов таким тоном, словно Эра чем-то перед ним провинилась.

Тетю Соню не пришлось вообще уговаривать, она согласилась сразу. Но если кто-то и мог подумать, что этим дело кончилось, — то только не Эра.

— Как сказал поэт, печально я гляжу на это поколенье, — говорила тетя, то и дело высовываясь из спальни, где она приводила себя в порядок. — Какой бесценный дар — молодость! И на что они его тратят? Живут как мотыльки, как бабочки, как стрекозы!..

— Как мошки, букашки и козявки, — с серьезным видом подсказала Эра.

— Это вы обо мне? — вежливо спросил Мурашов.

— О поколении! — отрезала тетя, появляясь из спальни в полной экипировке.

— В другой раз, пожалуй, я обиделся бы, но, поскольку я живу сегодняшним днем, а сегодня вы мне нужны, свою обиду я переношу на потом.

Эра фыркнула, а тетя Соня немо воззрилась на Мурашова, впервые не найдясь что ответить.

— Быть искренним? — переспросил он. — Но ведь это невозможно.

— Невозможно? — в свою очередь удивилась она. — По-моему, невозможно быть неискренним. Во всяком случае, очень и очень трудно!

Мурашов и Эра стояли на перекрестке. Мурашову надо было поворачивать направо, но Эра видела, что ему не хочется уходить. Ей тоже не хотелось, хотя взбучка тети Сони, которая терпеть не могла, если Эра опаздывала к обеду, была неминуемой.

Мурашов спросил:

— Ну а хочешь, я тебе докажу?

Сегодня писали первое в учебном году сочинение. Маргарита Викторовна вошла в класс торжественная и какая-то сияющая, в белой кружевной блузке и, не присаживаясь к столу, сразу написала на доске: «Сочинение. «Мой самый любимый человек». Класс тихо вздохнул — то ли испуганно, то ли облегченно — и наклонился над тетрадями. Маргарита Викторовна медленно вела глазами по рядам, отмечая отсутствующих. Потом она закрыла журнал и застыла, тихо чему-то улыбаясь, подперев подбородок ладонью.

— Мурашов, — вдруг негромко окликнула она, — пора! Время не ждет, начинай.

Что-то разглядывавший в окне Мурашов спросил, не поворачивая головы:

— Что начинать?

— Как что? Ты же видишь тему?

Мурашов пожал плечами и вздохнул:

— Она мне не нравится.

— Почему?

— Потому что я не люблю, когда мне лезут в душу.

— А что ты любишь? — совершенно невпопад спросила Маргарита Викторовна и, поняв это, залилась краской.

— Я много чего люблю, — с усмешкой сказал Мурашов. — Все перечислять?

Кто-то засмеялся, кто-то пробормотал: «Кончай лабуду», пискнули девчонки: «Ой, тихо, ты мешаешь!» — но в общем все дружно потели над сочинением, и этот кошмарно унизительный в восприятии Маргариты Викторовны инцидент классом был воспринят в самой ничтожной степени.

Маргарита Викторовна сняла запотевшие очки (глаза у нее подозрительно блестели), вытерла их носовым платком, высморкалась в тот же платок и глухо сказала:

— Пиши: «Мой любимый литературный герой».

— Извините, но я же не сумасшедший, — наклонился в ее сторону Мурашов. — Как можно любить ничто? Литературный герой — это ведь фикция. Пустое место.

— Тогда дайте дневник, я поставлю вам «два» и прошу покинуть класс. Бездельнику не место рядом с… — Маргарита Викторовна запнулась, подыскивая слово.

— С трудящимися, — подсказал классный комик Будашкин.

— Вот так бы сразу, — каким-то усталым, изменившимся голосом сказал Мурашов и вышел, положив на стол свой дневник.

— А еще можно было предложить ему свободную тему, — подала голос Эра. — Что он сам хочет.

Ничего не отвечая, Маргарита Викторовна некоторое время смотрела в раскрытый дневник, а потом, так и не поставив двойки, написала внизу: «Тов. родители! Прошу прийти в школу!»

На химию, которая была вслед за литературой, Мурашов явился как ни в чем не бывало и даже получил четверку. А по дороге домой Эра увидела его возле лотка с беляшами — он набрал их полный пакет.

— Моя тетя называет их травиловкой, — поравнявшись с ним, сказала Эра.

— А мой дядя — вкуснятиной. И съедает их по сто штук за раз.

— Надеюсь, твой дядя не лопнет, — рассмеявшись, сказала Эра. — А вообще-то почему ты сегодня полез в бутылку? Не пойму я, какой во всем этом был смысл?

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — предложил он. — Например: почему ты живешь с теткой и куда подевались твои родители? Ответ, разумеется, не обязателен.

— Все очень просто… — охотно откликнулась она.

И вот они стояли уже, наверное, целый час, и никому не хотелось уходить. И как-то так получилось, что разговор их, описав зигзаг, опять вернулся к своему началу.

— Просто ты понимаешь неискренность, ну… как-то примитивно, что ли. Как вранье. А ведь это совсем не так. Это разные вещи, вот и все.

Эра задиристо сказала:

— Ты докажи сначала!

— Запросто. Вот самое элементарное. Ты увидела какую-нибудь знакомую, которую не встречала сто лет, она очень плохо одета, лицо у нее стало прыщавым, и к тому же она растолстела, как слон. И вот она тебя обняла и засыпает комплиментами — ну, твоя внешность, твои вид и прочее. А ты?

— Хитрый, — сказала Эра. — Я тоже ей скажу, что она ничего… Но я ведь о другом.

— О другом так о другом. Тебе нравятся все наши учителя?

— Так уж и все! Я была бы счастлива, если б химии не было вообще!

— А ты подойди и скажи это химичке.

— Сумасшедший! А потом — какой смысл? Она же все равно никуда не денется.

— Это уж точно. Потопали дальше. Допустим, ты врач и к тебе пришел больной. Ты знаешь, что через месяц он должен умереть и ему ничем, ну, абсолютно ничем нельзя помочь. Но он может прожить этот месяц более или менее спокойно, если ни о чем не будет знать. Как ты? Скажешь?

Эра замотала головой.

— Вот видишь. Теоретически никто не любит лгунов, все считают, что искренность — это очень прекрасно, а на деле… Если б я написал в сочинении какое-нибудь вранье, она была бы довольна. Вранье она почитала бы с удовольствием.

— А разве у тебя нет любимого человека?

— Нет, — сказал он жестко. — Уж такой я урод уродился. И потом, я не люблю, когда меня покупают. Право на искренность, знаешь, надо еще заслужить.

— Ты о чем?

— О том, что я предпочитаю писать про образы, — крикнул он, бросаясь к трамваю. — «Образ Онегина», «Образ Чацкого», «Печорин — лишний человек»!..

Это он прокричал уже с подножки трамвая.

Снова и снова вспоминала Эра их разговор. Наверное, он думал об этом и раньше — уж слишком гладко он говорил. В частностях оно вроде бы и было верно — и все равно Эре не хотелось с этим согласиться. Ведь только искренность сближает людей. Как можно дружить, не ожидая ответной искренности? И разве возможна без обоюдной искренности, например, любовь? У человека должен быть кто-то, с кем можно поделиться своими мыслями, мнениями, оценками, короче говоря — всем. Ну а границы искренности? Просто не надо делать людям больно. Но это не имеет ничего общего с враньем…

…Вечером к ним зашел Валерий Павлович, знакомый отца, к которому тот часто ходил играть в шахматы. Перед самым отъездом отец был у него и вернулся расстроенный: упал и куда-то закатился ферзь (а отец всегда предпочитал играть своими шахматами, они у него были из кости, старинной работы, оставшиеся еще от деда). Ферзь тогда так и не нашелся, и вот Валерий Павлович принес фигурку — она отыскалась за диваном.

Эра с тетей Соней ужинали, и тетя Соня поставила на стол третий прибор.

— Большое спасибо, но я никак не могу. — Валерий Павлович, высокий и седой, с задорной щеточкой усов, кланялся тете и прикладывал к груди руки. — У меня Тишка не кормленный, мой попугай…

— По-пу-гай? — в нос, а это служило у нее признаком величайшего неодобрения, переспросила тетя. — Да ведь они неприлично ругаются, эти попугаи!