Первая месса - Антон Дубинин

— Хорошо… Это хорошо.

— Что я могу сделать для тебя? — спросил Адам, не уверенный, что внятно выговаривает слова.

— Посиди рядом, пока все… не… кончится. Умирать так… одиноко.

Когда сумерки стали синими, Абель попросил брата молиться. Его больше не тошнило, он только часто дышал — и дыхание выходило из тела все с большим трудом. Из такого холодного тела — такое горячее дыхание. Сухое и горячее, как пустынный ветер. И совсем без запаха, будто внутри у Абеля все сгорело. Или выскочило наружу в непрестанной рвоте.

— Я… не знаю нужных молитв.

Адам слышал, как читают над умирающим (тогда умирала бабушка) — какие-то специальные слова, отрывки из Писания, и еще что-то на латыни. Ничего этого Адам действительно не знал. И, помнится, у изголовья бабушки зажигали толстую желтую свечу, называемую «сретенской». Сретение — встреча Симеона с Господом, в воспоминание о ней и зажигают сретенские свечи у ложа человека, который готовится к подобной же встрече…

А для Абеля на подобный случай не нашлось даже электрического фонарика. Никакого света.

— Ну… просто… молись. Как можешь… пожалуйста. Оно… уже… начинается.

При всей бешеной жалости к брату, которого он уже несколько часов подряд держал за умирающую руку, он не мог побороть бешеного любопытства смертного — перед тайной смерти. Адам действительно хотел видеть тот момент, когда душа разлучается с телом — хотел понять, что в оставшемся под его руками плотском слепке пребудет от его брата. И как, каким образом вырывающееся из губ дыхание обретет новую форму — сделается душой, Абелем номер два, Абелем-невидимкой, настоящим Абелем, и каким образом может получиться, что этого настоящего Абеля не будет видно.

Он не смог бы сейчас даже прочесть «Отче наш» — не помнил слов. Действительно не помнил. На ум пришла одна только молитва, простейшая изо всех возможных, та, которую в виде епитимьи за мальчишеские грехи любил давать ему отец Киприан. «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, прости и помилуй меня грешного». И так полчаса подряд. Называлось это — полчаса Иисусовой молитвы. Адам не видел в подобном унылом времяпровождении ни малейшего смысла, но послушно бормотал надобную фразу, чистя на кухне картошку или клея макет парусника, то и дело поглядывая на стенные часы. А сейчас…

— Господи Иисусе Христе, прости и помилуй… нас, грешных, — начал он шепотом — и увидел, как веки Абеля благодарно сомкнулись. — Господи Иисусе Христе, прости и помилуй нас, грешных…

Так — в Иисусовой молитве — они провели последующие несколько часов. Было уже совсем темно, когда Абель прервал брата — единственный раз.

— Передай Хелене… и всем… нашим…

— Что?.. Что ты их… ненавидел?

Он попытался выговорить злое слово сам, избавить брата от необходимости расходовать дыхание — и сказал как можно мягче, будто слово ранило ему губы. И услышал ответ:

— Нет. Что я их… люблю.

Долгая, долгая пауза. Все ли долги отданы? Или что-то еще осталось? Адам уже думал, брат больше не заговорит, и принялся снова молиться — но тот умудрился перебить его, собравшись с силами:

— И еще… что я буду за них молиться. А они… пусть… за меня.

После чего он снова замолчал, занятый единственным важным делом — умиранием. Выдыханием из себя последней оставшейся жизни. Голова отказывалась думать, душа отказывалась чувствовать. Что бы то ни было чувствовать — боль, тоску, близость Божию… даже надежду. Он ничего не видел. Абель, видевший в небе пламенеющих серафимов заката, Абель, которому однажды снилась Святая Дева, улыбавшаяся ему из-под синего покрывала — этот Абель не видел сейчас совсем ничего, кроме темноты, лишенный даже такого утешения, и отсутствие утешения его тоже не волновало. Если Господу угодно, чтобы пока была ночь — значит, должна быть ночь. «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной [9]»; даже если я не вижу Тебя в этой смертной тьме… Не… вижу…

Когда уставший от беспрестанного повторения слов Адам прервался, чтобы попить воды, он заметил, что брат потерял сознание. Тогда он лег с ним рядом и обхватил его руками, чувствуя, как из-под ладоней уходит последнее тепло его жизни. Адам сам не заметил, как заснул — а когда он пробудился, то, что лежало в кольце его рук, уже больше не было Абелем.

Тело Абеля не окоченело — оттого, что он умирал долго. Зато трупные пятна появились уже через несколько часов — бледно-синюшные, похожие на старательно оттертые пятна чернил. Особенно неприятным было пятно на лице — на том самом месте, где раньше красовался поставленный Адамом синяк.

Первая месса, вспомнил Адам, интенции. Интенции значит намерения, просьбы. Он обещал служить первую мессу не где-нибудь, а… у нас.

«Считается, что все интенции, в которых новый священник будет служить, непременно сбываются»… Ну, так вот моя интенция: пусть мой брат попадет в Рай. И еще одна: не дай мне, Господи, сойти с ума — теперь, когда я только что в Тебя уверовал.

Вчера Адам ничего не ел. Сегодня он понял, что обещание придется выполнять. Иначе он тоже умрет, а Абель очень не хотел его смерти. Более того — Абель это запретил.

Адам вынул нож, раскрыл его и долго-долго глядел на светлое лезвие. Потом приподнял четки — братние четки теперь висели у него на груди — и зачем-то поцеловал белый пластмассовый крестик. Какое странное совпадение, что у Адама в кармане оказался нож, а у Абеля — крест. Наверное, оно что-то да значило.

Прежде чем подступить с ножом к телу своего брата, он долго-долго убеждал себя, что это только плоть. Плоть, и в ней нет уже ничего от светловолосого мальчика, которого он любил и который пожелал своей смертью продолжить его жизнь. Это просто картофельная шелуха, сказал себе Адам; если бы труп закопали в землю, его съели бы черви. Хотя у нас на кладбище на Серой Луде почти нет земли, оно ведь на вершине острова — вся мало-мальски возделываемая земля пошла под огороды. Так что тела опускают, выбивая могилы в камне. А если бы труп попал в море, его съели бы рыбы. А здесь — чайки и крачки. Так ядущий делается едой. Но это не имеет к моему брату Абелю никакого отношения. Мой брат еще со мной, и все, что я могу для него сделать — это поступить по его просьбе.

— Помоги мне, — простонал он, борясь с желанием всадить ножик самому себе в кадык. — Помоги мне, Абель, помоги мне, ПОМОГИ, ПОМОГИТЕ МНЕ КТО-НИБУДЬ!

Издалека-далека — из какой-то Страстно-пятничной проповеди отца Киприана — пришел слабый отголосок, слова на безумно древнем языке, слова безо всякого перевода.

«Боже, Боже Мой! Для чего Ты оставил Меня?»[10] Элои, Элои! Ламма савахфани?! — слова Христа на кресте.

Ишь ты, Илию зовет, сказал, почесываясь, усталый римский солдат, стоявший у креста. Посмотрим, как Илия ему ответит. Посмотрим, как…

— И здесь Ты, — прошептал Адам, по-детски раскрывая рот в принятии нового откровения. И здесь, в полной богооставленности, тоже был Господь. И здесь Он тоже оставлял выбор — пребыть ли с Ним. Или…

— Прости меня, — прошептал Адам, целуя своего брата в лоб. Он никак не мог отделаться от мысли, что это — лоб его брата. Он плакал — даже не глазами: плакал всем телом, отказывающимся, сжимающимся, не желающим. Лучше умереть, да, лучше. Но мало ли что лучше для меня…

И Адам, перекрестившись — я в первый раз помолился перед едой — перевернул тело своего брата на бок. Потому что там, на бедрах, оставалось хоть сколько-то плоти.

«Я придумаю такую интенцию… Что все просто обалдеют. Чтобы мы стали очень счастливыми. Чтобы все попали в Рай.»

Двадцать пятого сентября — хотя Адам и не знал, что это двадцать пятое сентября — его подобрал рыболовецкий траулер. Размахивающий тряпкой орущий человек на крохотном каменистом острове был замечен самым бесполезным членом команды — маленьким сыном капитана, который от нечего делать стоял на корме и тренировался в плевках за борт.

— Папа, там дядя прыгает, — сообщил кроткий белоголовый человечек, оборачиваясь к отцу. У мальчика только что провалилась попытка доплюнуть до самого хвоста пенного следа, но он был смиренным парнем и не расстраивался, когда что-то не получалось.

— Молодец, сынок, — отозвался тот, не слушая его. — Пойди займись чем-нибудь в рубке. Не путайся под ногами.

— Папа, а у дяди тряпка. Он ей машет.

— Что ты такое порешь? — воскликнул капитан, наконец сквозь рокот мотора различив сыновние слова. И, приглядевшись в направлении, указанном тонким пальчиком, громко присвистнул.

Адама внесли на борт корабля на руках. Следом за ним втащили еще кое-что — от трупного запаха, распространяемого небольшим свертком, у рыболовов захватывало дух. Ни о чем не расспрашивая ужасного вида доходягу, обросшего, похожего на живой скелет, содержимое тряпичного свертка упаковали в герметический мешок. В процессе упаковки капитана стошнило. Он не мог себя заставить пожать руку спасенному им человеку, когда тот назвал свое имя и протянул ему в знак знакомства огромную ладонь на сплошной кости. Капитан не мог заставить себя даже просто глядеть на него.