Первая месса - Антон Дубинин

Кулаки Адама, почти лишенные силы, непроизвольно сжались. Длинные, обломанные о камни ноги впились в ладони. То лето он тоже помнил. Им с отцом тогда удалось хорошо заработать — разгружали каменный уголь с товарняка. И ничего, что они половину денег оставили в том же городе, в кабаке… Все равно в кабаке было скучно, потому что там не хватало… Хелены. И брата. Их обоих…

— Кажется, все, — выдохнул Абель, закрывая глаза. Исповедь далась ему нелегко. На лбу и скуле даже выступили капельки пота — непонятно, из каких еще не опустошенных источников влаги его тела происходила эта испарина, последняя вода.

— Нет… Еще самое главное, — Абель что-то вспомнил и судорожно захватал ртом воздух. — Дай мне… Попить… Я еще должен сказать.

Адам поднес к его губам бутылку, тот ухватил ртом ее горлышко, как младенец — свою соску. Но выпил совсем немного.

— Я решил стать священником, — сказал он наконец, слизывая катившуюся по подбородку капельку. — Знаешь, почему? Потому что я хотел… Стать лучше тебя, Адам. Стать кем-то совсем другим, а не только «младшим братом атамана». Чтобы однажды ты пришел ко мне исповедаться, и я имел власть отпустить тебе грехи. Чтобы ты называл меня «отец». Вот… теперь совсем все. Все, что я хотел сказать.

— Только поэтому? — свистящим шепотом спросил Адам. И сам удивлялся, что подобная мелочь может быть ему важна. В изменившемся, навеки сломанном мире его все еще интересовало, по какой причине его брат захотел стать священником.

Абель, как ни странно, понял вопрос без объяснений.

— Не знаю. Не знаю я. Мне казалось, что… не только поэтому. Что есть еще что-то большее, любовь к Господу, призва… призвание. Но теперь мне так не кажется. Я просто не знаю. Но… я рад, что все так сложилось. Правда рад.

Черное потрясение — откровение того, как темна человеческая душа, причем та, которую он всегда считал белой — было для Адама болезненней всей прочей боли. Про себя он всегда знал, что он не особенно хорош. Зол, похотлив, любит хвастать и выпендриваться. Но Абель… Тот самый, чистоте и простоте которого он завидовал втайне даже от самого себя… Ведь из-за этой самой зависти некогда он и обижал брата, обижал то невниманием — то — иногда — напротив, унизительной заботой. И тут со щелчком недостающий кусочек мозаики лег на свое место.

— Знаешь, я тебе тоже завидовал, — сказал Адам, пораженный, как такая простая мысль до сих пор не приходила ему в голову. Он завидовал странной хрупкости — будто вся сила Абелева тела перешла ему в мозги. Завидовал огромным книгам, которые тот читал: Адам пару раз наугад открывал их — и не понял почти что ни строчки. Завидовал загадочному призванию, этому тонкому свету, озарявшему черты брата изнутри, когда тот перебирал свои четки или просто молчал, глядя на закатный огонь в небесах, и казалось, что он видит больше и глубже, чем другие, потому что с ним говорит Господь. Тот, Кто Адаму казался безликой, скорее пугающей, хотя и прекрасной Силой, властелином гроз, морей и человеческих жизней, для Абеля имел лицо — и Лицо было добрым. Иначе он не повесил бы у себя над кроватью картинку с этим самым Лицом, икону, написанную с Плащаницы: потрясающие светлые глаза, как драгоценные камни, чуть улыбающийся бледный рот… Иначе бы Абель не улыбался сам особенным образом, когда говорил «Господь наш и Спаситель». Вот чему — связи, личным отношениям с Богом — Адам и завидовал всю жизнь. Так сильно завидовал, что порой желал своему брату смерти.

— Я тоже завидовал тебе, — просто сказал он, не зная, как все объяснить — и надеясь, что Абель сам его поймет. Потому что они были полностью квиты и теперь могли наконец — перед самым концом — полюбить друг друга по-настоящему.

— И… Я хотел тебя убить ночью. Тут, на острове.

Абель глазами ответил — да, понимаю. Да, я знал. И Адам понял, что брат правда знал — в ту ночь он только притворялся спящим, сквозь опущенные ресницы глядя на своего брата и ожидая удара в шею ножом. И еще он ответил глазами, что нет нужды просить прощения, и не нужно долгого искупления, все прощено уже давно, сразу, может быть, даже заранее. Даже до нашего рождения. Довольно было сказать, чтобы прощение само нашло нас.

Грудь его вздымалась часто, как у умирающего зверя. Адам видел, как умирает подстреленный лось. Он часто дышал — походя на живой дергающийся валун, поросший шерстью — и косил налитым кровью глазом на стоявших вокруг него людей. Людей, смотревших и собиравшихся окончательно выбить из большого тела лосиную жизнь.

— Знаешь, я понял… — Адаму пришлось нагнуться к губам брата, чтобы расслышать его голос. — Я понял, кто толкует книгу Иова. Кто один может…

— Ты о чем?

— О Боге, — отозвался Абель. И выдохнул.

Теперь он, кажется, в самом деле мог говорить о Боге.

Адам чувствовал на щеке его дыхание — это была жизнь, с каждым прерывистым вдохом она удалялась из тела. Как воздух, уходящий из надувной лодки. Из лодки, которая толчками погружается в воду собственной смерти.

Адам потянулся и поцеловал брата в лоб.

До сих пор он целовал Абеля только единожды в жизни. Тогда ему исполнилось четыре года, и он только что научился целоваться. Маму и бабушку — тогда еще была жива бабушка — это ужасно умиляло, и вдохновленный своим успехом толстоногий бутуз Адам топотал по всему дому и каждого встречного обхватывал руками, издавая ртом так полюбившийся старшим чмокающий звук. Адаму подсунули под нос некий кулек, увенчанный страшненькой красной головкой; кулек появился в доме совсем недавно и условно назывался «братик». «Поцелуй-ка братика», — сюсюкая одновременно с обоими сыновьями, предложила мать — и Адам послушно чмокнул сморщенное крохотное личико, чем вызвал новый всплеск умиления.

И вот теперь — второй раз…

Кожа Абеля под губами старшего брата была соленой и страшно сухой. И уже не теплой — как будто Абель, заговорившись, пропустил момент собственной смерти. Это не испарина выступила на лбу — нет, сверху накапала туманная морось. Начинал опускаться туман.

— И еще одно, — прошелестел умирающий, выталкивая наружу слова в промежутках между свистящими вдохами-выдохами.

— Да… братик?

— Когда я умру… Ты должен будешь…

— Что?..

Адам понял, что тот сейчас скажет, за миг до того, как прозвучали слова. И отозвался так же, как тогда в разговоре с ночным дьяволом.

— Нет.

— Да, Адам, — строго, даже яростно приказал Абель, всю оставшуюся силу вкладывая в просящий взгляд. Будто весь человек стал взглядом, потому что иных сил, кроме силы глаз, у него уже не осталось.

— Я не буду этого делать. Будь я проклят, если сделаю.

— Адам… ради Бога. Ты должен. Когда я умру, ты съешь мое тело. И будешь жить дальше.

Адам бессильно помотал головой. Он знал, что Абель не просит — приказывает. Он знал, что не сможет ослушаться его приказа. И умолял только об одном — отменить предсмертный приказ.

— Почему… я должен?

— Потому что я этого хочу, — ответ был так тих, что Адаму пришлось наполовину читать его по движению губ. Язык, мелькавший между ними, тоже стал голубоватым. Абель умирал, и что бы ни было его жизнью — оно уходило из него на глазах.

— Может, ты еще и не умрешь. Может, мы будем жить оба… И ты станешь священником… А я…

Адам плакал. Он не плакал давно, с того дня, когда слышал рокот моторки (по местному островному времени это называлось «давно») — а тут вдруг прорвало. Полосы воды, стекавшие по щекам, не мешали ему говорить; он и заметил их только тогда, когда несколько капель упали на лицо его брата.

— Я и так… стану священником.

— Что?..

— Неужели ты еще не понял. — Глаза Абеля, восемнадцатилетнего старца, две дыры в сияющую вечность, объясняли все, на что он уже не имел слов. — Пресуществление. Хлеб и тело. Только хлеб и тело… Годятся, чтобы стать телом Господа нашего. «Примите и ядите от Него все; ибо это есть тело… тело мое, которое… За вас и за многих будет предано». Это мой шанс. Это… мое призвание. И про зерно, которое не даст плода, пока не умрет… помнишь?..

Нет, Адам не помнил. Он ничего не помнил. Ни вкуса хлеба, ни света солнца. Ни лица своей девушки. Но он еще не настолько ослеп, чтобы не отличать истину ото лжи.

— Обещай, — прошелестел Абель. И последние силы его ушли на то, чтобы поднять руку — ту самую, опутанную четками — и сжать ладонь брата. Совсем слабо. «Кто хочет помериться силой рук с атаманом?..» Что это, откуда? А, из другой жизни. Жизни совсем других людей.

— Обещаю, — сказал Адам, давясь слезами. Но все-таки разглядел, даже сквозь лупы огромных капель, что его брат удовлетворенно улыбнулся.

— Хорошо… Это хорошо.

— Что я могу сделать для тебя? — спросил Адам, не уверенный, что внятно выговаривает слова.

— Посиди рядом, пока все… не… кончится. Умирать так… одиноко.