Газета День Литературы # 127 (2007 3) - Газета День Литературы

В романах Уэльбека и Бегбедера угасают межличностные конфликты. Нет вражды человека с человеком, нет "Востока" и "Запада". Ислам здесь больше напоминает не агрессивную религию и пассионарную культуру, а некую персонификацию бессмысленной жестокости мира. Даже любовных треугольников нет, потому что вполне можно жить втроем, можно встречаться и впятером. Групповой секс – этот эротический коммунизм – становится повседневной практикой снятия серьезных конфликтов. Здесь только одно противостояние – с миром, все остальные просто исчезают.

"Почему мне так хочется, чтобы меня любили? Потому что Бога нет. Если бы я в Него верил, его любви мне, может быть, хватило бы. Некоторые атеисты компенсируют отсутствие Бога, становясь донжуанами. Но можно ли божественную любовь заменить женской?", – риторически вопрошает повествователь в "Романтическом герое". Еще один вариант замены – влечение к пустоте. Если "монотеизм" – плохо, то "буддизм" – хорошо. Как Апокалипсис может быть романтизацией воли к гибели, достойной сценической площадкой для собственного угасания, так и буддизм в этом художественном мире способен скрывать, поднимая на философский уровень, сильнейшую страсть к исходу из жизни, исчезновению. Эсхатология Уэльбека использует привычные для европейца христианские понятия, но помещает их в контекст мышления, напоминающего буддизм: не второе пришествие и суд, а сознательный отказ человечества от тех "страстей", которые и есть жизнь. В сознательном, непреклонном движении к гибели есть своя последовательность, своя эстетика. Герой "Элементарных частиц" сомневается, стоит ли ему возвращаться на работу, которая приведёт к рождению "гениального" проекта о самоустранении человечества. Восток посылает свою молчаливую помощь: "Мишель бросил взгляд на маленькую кхмерскую статуэтку, стоявшую в центре на каминной полке; выполненная весьма изящно, она изображала проповедующего Будду. Он откашлялся, прочищая горло; потом сказал, что принимает предложение".

В современной культуре интерес к буддизму проявляет себя часто – и в области формы, и в области содержания. Многим интересен идеал угасания страстей, снижения пафоса, лишения времени и пространства социальной конкретности. Буддийская модель остановки колеса рождений и смертей привлекает и обещанием психологического успокоения, и объяснением причинно-следственных отношений, определяющих мучительный путь человека. Но еще очевиднее у "буддиста" Уэльбека неприятие жизни как бесконечного телесного унижения, особенно заметного в процессе старения. "Ветшает тело, крепчает дух", – это сказано не о героях Уэльбека и Бегбедера. Дух в их романах, перестав подпитываться телесными наслаждениями, хочет покинуть физические пределы. Других пределов здесь, впрочем, нет. И совсем не случайно "улыбка Будды витает над руинами" в романе "Платформа".

..."Как все-таки утомителен гедонизм", – восклицает бегбедеровский "романтический эгоист". "Мне не нравится мир, в котором мы живём", – просто и ясно говорит Валери из "Платформы" Уэльбека. Критик Д.Стахов делает выводы, применимые не только к этому роману: "Главным в "Платформе" представляется общий настрой, общая атмосфера. Настрой безысходности, атмосфера пустоты и бессмысленности. Жизнь – дерьмо. Быть может, я огрубляю, но лейтмотив романа таков". Юный Мишель из "Элементарных частиц", испытывающий светлые чувства к девочке, был атакован в кустах паразитами: "страшный зуд", "красные прыщи". Он "встретился не с Любовью, а с клещиком-краснотелкой". Будущий протагонист научного Апокалипсиса в детстве смотрел передачу "Жизнь животных". Что он видел? Всеобщее пожирание: "Мишеля трясло от отвращения, и в эти минуты он также ощущал, как растёт в нём непререкаемая убеждённость: в целом дикая природа, какова она есть, не что иное, как самая гнусная подлость; дикая природа в её целостности не что иное, как оправдание тотального разрушения, всемирного геноцида, а предназначение человека на земле, может статься, в том и заключается, чтобы довести этот холокост до конца".

Вопрос о свободе здесь специально не ставится, но герои чувствуют: дети и старики свободе мешают. Первые заполняют жизнь, тормозя движение страстей. Вторые напоминают о смерти. Уэльбековский "Будда" недвусмысленно предлагает рассмотреть возможность самоубийства всем, кому за сорок. Хочешь приблизить Апокалипсис, уничтожь обаяние детства и уважение к старости. Понятны объяснения главного героя "Платформы": "Откровенно говоря, я всегда испытывал некоторое отвращение к детям; они представлялись мне маленькими чудовищами, которые только и делают что какают и истошно вопят; мысль о ребёнке никогда не приходила мне в голову". Прочитавший "Возможность острова", вряд ли забудет размышление Даниеля: "В день, когда мой сын покончил с собой, я сделал себе яичницу с помидорами. Живая собака лучше мёртвого льва, прав был Екклесиаст. Я никогда не любил этого ребёнка: он был тупой, как его мать, и злой, как отец. Не вижу никакой трагедии в том, что он умер; без таких людей прекрасно можно обойтись". "Ребёнок – это нечто вроде порочного, от природы жестокого карлика", – позже скажет "мудрый" Даниель. Многие читатели в тяжкие моменты жизни могут сказать вслед за Валери, что им "не нравится мир, в котором приходится жить". В большинстве случаев это будет мимолётное настроение. Но здесь это именно "платформа", на которой твёрдо стоят герои.

Вместо детей, семьи и религии, вместо положительной философии – освобожденный эрос. "Секс являлся главным смыслом его существования", – сказано о Брюно. Кристиан, подруга героя, убеждена в его лечебном действии: "Я знаю, что нужно сделать. Давай съездим на мыс Агд, устроим групповушку в нудистском секторе. (…) И тебе тоже нужно отдохнуть, ты нуждаешься в оргазмах в кругу самых разнообразных женщин". "Вся моя жизнь превратилась в игру, игру возбуждающую и приятную, единственную, какая доступна взрослым; я погрузился в мир сладких желаний и бесконечного наслаждения", – признается герой "Платформы" после встречи с Валери. Секс высоко оценивается как способность дарить, как открытость миру. Временно (и очень недолго) здесь царит простое – уэльбеково – счастье: "За исключением полового акта, в жизни очень редки мгновения, когда тело наслаждается, исполняется радости просто оттого, что существует на свете". В мире Уэльбека недалеко и до его ритуализации, о чём сообщает Кристиан, вспоминающая о бывшем муже: "Я была горда тем, что вызываю у него эрекцию, у меня есть фотография его вставшего члена, я всегда её храню в сумочке: для меня это вроде священного изображения". Герои Бегбедера тоже много знают о природе полового чувства: "Любовь – это когда секс становится таким потрясающим, что уже не можешь заниматься им ни с кем другим. Наваждение перемещается из члена в мозг" .

На первый взгляд, счастье эротического слияния в текстах Уэльбека и Бегбедера настолько очевидно, что основной конфликт обнаружить совсем не сложно: секс противопоставлен всем остальным жизненным сюжетам, только в нём – желанный рай. Но это только на первый взгляд. Слишком много, особенно у Уэльбека, порнографических сцен, слишком натуралистичны и механистичны они, чтобы служить действительным аргументом в пользу радостного отдохновения плоти. Именно плоть, постоянно обнажённая, как на детальном осмотре у врача-специалиста, атакует читателя, вызывая ассоциации не с романтическим "чертогом любви", а с клозетом, где "царят" физиологические функции, а не эротические эмоции. Не парит счастливое тело, увлекая за собой душу, а издевается над человеком, и здесь показывая его рабом безличной стихии. Герои часто выглядят как мученики секса, они же его клоуны.

Может быть, секс – это бунт, ответ героев уничтожающей их жизни? Такая мысль вполне возможна при знакомстве с финалом романа "Windows on the World". В этом тексте вроде бы не до сексуальных встреч. И автор долго держался, обходился без явной эротики. Но так как в погибающий ресторан помимо отца с двумя детьми Бегбедером помещена и пара любовников, то должен прийти их час. Когда смерть стала очевидной, "он" и "она" выдают сцену, которую трудно пересказать и неловко цитировать... Можно, конечно, сказать, что герои до конца остаются верны себе. Жили в развлечениях; в них, невзирая на разрушения, и погибают. Но в этом последнем явлении бунтующего человеческого "Я", которое обязано проявиться в изощрённом физиологизме любовного акта, абсурда не меньше, чем бунта. Судорога любви в романах Уэльбека и Бегбедера становится образом желанного мироздания, но потом оказывается, что нет ни любви, ни мироздания, да и судорога уже прошла.

Стиль текстов Бегбедера сообщает о том, как настойчивое желание шутить, быть занимательным и востребованным в своём чёрном юморе постоянно размывает саму платформу, на которой старается удержаться смеющийся человек. Скрытый ужас бегбедеровского героя – в невозможности умолкнуть, остановить свое агрессивное остроумие. При желании можно оценить Бегбедера как активного критика цивилизации, называющего все вещи своими именами. Один из главных мотивов в романе "Windows on the World" – вина Америки, "которая не оставляет угнетённым выбора, доводит их до крайности". Комментируя свои произведения, автор прямо заявляет, что реклама и мир, который она представляет, – это новый тоталитаризм. Если и есть у Бегбедера борьба с "внутренней Америкой" (по художественной силе этот вялый, банально-газетный образ несопоставим с "внутренней Монголией" В.Пелевина, который тоже помещает своих героев в мир потребления и рекламной лихорадки), то проходит она в пределах гламурной культуры. "Торговая марка выиграла у людей битву в World War III. Особенность Третьей мировой войны состоит в том, что её продули все страны одновременно", – делает важное заявление Октав из "99 франков". И тот же Октав пятью строчками ниже: "Я выблевал все двенадцать чашек кофе в туалете "Манон Интернэшнл" и зарядил себя приличным дозняком, чтобы встряхнуться". Такие здесь законы эстетики – подлинный Аполлон Бегбедерский.