Публицистика - Захар

Захар Прилепин

«Публицистика»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Великолепный Мариенгоф

В 1997 году столетие со дня рождения Анатолия Мариенгофа забыли. В прошлом году 110-летний юбилей тем более не заметили, и, конечно же, ничего не переиздали из, как говорится, обширного наследия Мариенгофа.

Следующий юбилейный год, связанный с именем Мариенгофа, не весть когда будет. Поэтому я взял на себя смелость отметить две не совсем округлые, но вполне себе симпатичные даты.

Первая книжка Мариенгофа — «Витрина сердца» — вышла в 1918 году — вот вам 90 лет со дня выхода дебютного сборника его стихов. А в 1928 году увидел свет самый, наверное, известный (и самый лучший) роман Мариенгофа «Циники» — значит, нынче на дворе 80 лет с года его первой публикации. Чем не повод поговорить о хорошем человеке.

К тому же и 111 лет со дня рождения — дата более чем оригинальная. Как раз в стиле Мариенгофа.

Забвенье Мариенгофа — это ничем не заполненная пустота в русской литература.

О Мариенгофе хочется сказать — великолепный. Тогда его имя — Великолепный Мариенгоф — будет звучать как название цветка.

Мариенгоф похож на восклицательный знак, удивителен самим фактом своего присутствия в чугунные времена с изысканной женой, укутанной в меха. Вижу, как лакированные ботинки вечного денди отражают листву, трость брезгливо прикасается мостовой.

Снисходительная полуулыбка, изящная ирония, ленивый сарказм, даже аллюзия к Пушкину на грани издевательства: "Не дай мне бог сойти с ума" превращается в нытье нищего с протянутой рукой (под лохмотьями которого скрыт юродствующий эстет) — «Выклянчиваю: сохрани мне копеечки здравого смысла, бог!»

Жуткая реальность и воспаленный мозг создают, соприкасаясь, рифму, образ, фразу, парадокс.

Оригинальность — во всем. Мариенгоф даже умер в день своего рождения.

В божественном балагане русской литературы Анатолий Мариенгоф — сам по себе.

Нет никаких сомнений — он друг Есенина. Более того, — Мариенгоф — самая важная личность в жизни Есенина. Тем не менее, «друг Есенина» — не определение Мариенгофа. Скорее примечание к их биографиям.

Вражда поэтов была и, пожалуй, осталась общим местом есенианы определённого, почвеннического толка. Но есть куда больше оснований к тому, что бы дружба поэтов стала предметом восхищения.

О том, как они жили — как создавали «эпоху Есенина и Мариенгофа» (название неизданного ими сборника), как ссорились и мирились, что вытворяли и как творили — обо всем этом стоит писать роман. Несмотря на то, что Мариенгоф однажды написал об этом сам. Без вранья.

Имажинизм — место встречи Есенина и Мариенгофа в поэзии, явился для них наиболее удобным способом отображения революции и мира вообще.

Поэты восприняли совершающееся в стране, как олицетворение основного принципа имажинизма: подобно тому, как образ в стихах имажиниста скрещивает чистое с нечистым, высокое с низким, с целью вызвать у читателя удивление, даже шок — но во постижения Слова и Духа, так и реальность земная замешала чистое с нечистым с целью через удивление и ужас привести, — согласно Есенину и Мариенгофу, — к стенам Нового Иерусалима.

Семантика несовместимых понятий, тяготеющих друг к другу, согласно закону притяжения тел с отрицательными и положительными полюсами, стала истоком образности поэзии имажинистов. Образ — квинтэссенция поэтической мысли. Соитие чистого и нечистого — основной способ его зарождения. Иллюстрация из молодого Мариенгофа:

«Даже грязными, как торговок подолыЛюди, люблю васЧто нам, мучительно-нездоровымТеперь —Чистота глазСаваноролы,ИзжогаБлагочестияИ лести,Давида псалмы,Когда от богаОтрезаны мы,Как купоны от серии».

Время как никогда благоприятствовало любым попытком вывернуть мир наизнанку, обрушить здравый смысл и сами понятия нравственности и добра.

И вот уже двадцатитрехлетний золотоголовый юноша Есенин бесстрашно выкрикивает на улицах революционных городов:

«Тело, Христово телоВыплевываю изо рта».

Юноша вызывал недовольство толпы, но одобрение матросов: «Читай, товарищ, читай».

Товарищ не подводил:«Плачь и рыдай, Московия!Новый пришел Индикоплов.Все молитвы в твоем часослове яПроклюю моим клювом слов.

<…>

Нынче ж бури воловьим голосомЯ кричу, сняв с Христа штаны:Мойте руки свои и волосыИз лоханки второй луны».

Другой юноша, Мариенгоф, снятыми штанами не удовлетворился. Фантазия его в 18-м году была куда изощреннее:

«Твердь, твердь за вихры зыбим,Святость хлещем свистящей нагайкойИ хилое тело Христа на дыбеВздыбливаем в Чрезвычайке».

Поэты в ту пору еще не были знакомы, но ко времени начала имажинизма, без труда опознали друг друга по дурной наглости голосов.

В первые послереволюционные годы Мариенгоф и Есенин буянят, кричат, зазывают:

Затопим боярьей кровьюПогреба с добром и подвалы,Ушкуйничать поплывем на низовьяВолги и к гребням Урала.

Я и сам из темного люда,Аль не сажень косая — плечи?Я зову колокольным гудомЗа собой тебя, древнее вече.

Тысячи лет те же звезды славятся,Тем же медом струится плоть,Не молиться тебе, а лаятьсяНаучил ты меня, господь.За седины твои кудрявые,За копейки с златых осин,Я кричу тебе: «К черту старое!»Непокорный, разбойный сын.

Ленивым глазом видно, что в устах Есенина «Сарынь на кичку» звучит естественнее. Определяет это не только органичное народное начало Есенина, но и то, что «немца» Мариенгофа любое вече разорвало бы на части. Если б он сумел его созвать, конечно. Звучит забавно, не правда ли: «Люди русские! Вече народное! Тебя Мариенгоф созывает!»

При явном созвучии голосов Есенина и Мариенгофа, основным их отличием в первые послереволюционные годы явился взгляд Мариенгофа на революцию как на Вселенскую Мясорубку, великолепную своим кровавым разливом и развратом. И если совсем недавно он писал проникновенное:

Пятнышко, как от раздавленной клюквы.Тише. Не хлопайте дверью. Человек…Простенькие четыре буквы:Умер. —

то спустя всего несколько месяцев, Мариенгоф словно шепчет в забытьи:

Кровь, кровь, кровь в миру хлещет,как вода в банеиз перевернутой разом лоханки.

Кровью плюем зазорноБогу в юродивый взор.

Пальцы пахнут цветочным мыломИ кровью, липнущей к каблукам.

Тут и там кровавые сгустки,Площади как платки туберкулезного.

И проч. и проч.

Среди имажинистов Мариенгофа так и прозвали — Мясорубка.

В неуемной жесткости Мариенгоф находит точки соприкосновения с Маяковским, который в те же дни собирался запустить горящего отца в улицы для иллюминаций.

В тон Маяковскому голос Мариенгофа:

Я не оплачу слезою полыннойпулями зацелованного отца.

«Больной мальчик», — сказал Ленин, почитав стихи Мариенгофа, между прочим, одного из самых издаваемых и популярных в России поэтов тех лет.

Есенин и Маяковский — антагонисты внутри лагеря принявших революцию. Маяковский воспел атакующий класс, Есенин — Новый Спас, который едет на кобыле. Мариенгоф парадоксально сблизил их, совместив черты мировосприятия обеих в собственном творчестве.

Мариенгоф пишет поэтохроники и Марши революций (жму руку, Маяковский!), и он же вещает, что родился Саваоф новый (здравствуйте, Есенин!) И то и другое он делает вне зависимости от своих старших собратьев по перу, зачастую даже опережая их в создании развернутых метафор революции.

Мариенгоф был соразмерен им обоим в поэтической дерзости, в богатстве фантазии. Вольно варьируя исторические события, можно предположить возможность дружбы Мариенгофа и Маяковского.