Газета День Литературы # 127 (2007 3) - Газета День Литературы

"События 1991-го года выдают чуть ли не за церковный брак народа российского с ельцинской блядвой и прошмандой, разлучить который теперь может только смерть (понятное дело, народа, а не прошманды – та намерена жить и веселиться, прокучивая имущество покойного супруга). Тогдашние сватьи бабы Бабарихи, сладко певшие народу в уши о прелестях и чистоте невесты, теперь ощериваются гнилыми зубами: "вы выбрали демократию, выбрали рынок, выбрали реформы – теперь не жалуйтесь, терпите и несите эту ношу смиренно, смирненько, смирнёхонько, до гроба".

В книге Крылова более сорока таких – ударных – статей. Хотя далеко не все они посвящены политическим темам. Здесь и рецензии на "нашумевшие" так или иначе книги, и отзывы о событиях культурной и общественной жизни, и теоретические трактаты ("За кулисами нации", "Кондовость", "О тоталитарной эстетике", "О советской книге" и др.) Есть и своеобразные некрологи – в память тех кумиров либеральной интеллигенции, которые не пользовались симпатиями Крылова. (Посторонний взгляд тоже имеет свое маленькое право.) Собственно, с такого некролога – "Памяти Сергея Аверинцева" – и начинается книга.

Свое "маленькое право" Крылов осуществляет в этой работе с той зоркостью, которая, видимо, бывает доступна только противостоянию. Он признается, что не знал Аверинцева лично, "видел его несколько раз в жизни, читал какие-то его книги; не любил его". Но при этом собрал с исчерпывающей полнотой все сомнительные чёрточки в облике и творениях Аверинцева, которые я, хорошо знавший прославленного академика на протяжении сорока почти лет, мог бы разве что расцветить иллюстрациями, но никак не дополнить. Здесь и самовлюбленность, и по-детски бесцеремонный эгоцентризм, и провалы сугубо "профессорского" вкуса (совсем надо плохонько слышать, чтобы возвеличивать вирши Вячеслава Иванова и Германа Гессе), и то, что Крылов называет "жестом и позой". Признаться, я, по снисходительности своей, больше ценил сильные и бесспорные стороны дарования Аверинцева. Даже не знания, вещь все же механическую, а его изощрившееся умение показать своё "хождение" за этими знаниями сквозь силки и ловушки охранников интеллектуальных сокровищ, Поэтому к его очевидным, иной раз почти шокирующим человеческим слабостям я относился снисходительнее, объясняя их трудным детством и недоданностью физического процветанья.

Крылов куда суровее и беспощаднее. Там, где я недоумевал, он обличает. "Ну, как ты, архаист, можешь симпатизировать кочетковщине и требовать перевода церковной службы на современный русский язык?" – говорил я, к примеру, Аверинцеву. Он в ответ только улыбался – надмирной улыбкой авгура, и я оставался при своих недоумениях, робея заподозрить его в мании величия (ведь перевод-то означенный осуществил не кто иной, как он сам). А Крылов клеймит: мол, экуменист, филокатолик и юдофил – что с него взять.

И депутатство аверинцево в "региональной группе" как-то не вязалось в моих глазах с его красиво демонстрируемой всегда отрешённостью – но опять я только недоумевал. А Крылов жесток в оценке: нашкодил-де со своими демократическими друзьями, а как увидел, что они натворили скопом, так и сбежал себе в "гемютную" (уютную, стало быть) Вену.

А ведь мне ли не помнить один яркий эпизод из совместной с Аверинцевым жизни. В июле 69-го было дело – вона ещё когда! Нас с ним в один день приняли на работу в ИМЛИ, провели, что называется, одним приказом. Оформив необходимые бумаги, выходим с ним к памятнику Горького в институтский дворик. Он мне, усмехаясь, говорит: "Ну вот, Юра, приняли нас с тобой в святая святых. Какие все же хорошие люди наши начальники – ведь они терпят нас! А будь мы их начальниками – мы бы не стали их терпеть!"

Вот я и думаю теперь – может, в крыловской жесткой зоркости больше правды?

Во всяком случае, его книга пробуждает во мне какое-то подспудное чувство вины. Не профукать бы нам своей ленивой снисходительностью Россию.

Елена Галимова ЗАПОВЕДНЫЙ УЗОР

Новую книгу Михаила Попова "Свиток" читаешь, словно проживаешь жизнь, и не одну – несколько. Роман велик по объёму, а его содержание многократно этот объём превышает. Происходит это благодаря необычайной плотности повествования, насыщенного событиями, персонажами, яркими образами, а также своеобразному композиционному построению романа, действие которого развивается не только линейно, "по горизонтали", но и вглубь, "по вертикали", причём вертикаль эта устремлена и в прошлое, и в будущее, а взгляд автора стремится охватить всю историю человечества.

Главных героев в "Свитке" два: это моряк и сценарист Михаил Русанов, наш современник, и его великий земляк Михаил Ломоносов, о котором пишет Русанов. Главы, посвящённые Ломоносову, можно собрать воедино и издать отдельной книгой – получится глубокое, яркое и цельное произведение, достойное его героя. Самостоятельный интерес представляют и главы, написанные от лица Михаила Русанова, – это тоже законченное, интересное и содержательное повествование. Но объединение двух жизнеописаний рамками одного романа даёт не сумму, какая возникает в результате сложения, а итог, получающийся при умножении или даже возведении в степень. Произведение приобретает такую масштабность и такую глубину проблематики, что позволяет говорить о нём, как о важном явлении современной русской прозы.

"Свиток" – книга о судьбе России, её прошлом, настоящем и будущем, о судьбах человечества и о непреходящей ценности каждой человеческой жизни. Для того, чтобы такая проблематика получила достойное художественное воплощение, от писателя требуется многое: и незаёмное знание жизни, и умение высветить сокровенную сущность человеческих характеров, и образное самобытное восприятие мира, и воображение, и способность мыслить глубоко и смело, и, конечно, дар слова.

О том, что всем этим Михаил Попов наделён, свидетельствуют многие его произведения, но, на мой взгляд, именно в "Свитке" литературное дарование писателя раскрылось с особой полнотой. Помогли, видимо, и солидный жизненный опыт, и та сердечность, те любовь и боль, которые придают проникновенный лиризм всему повествованию, объединяют эпизоды, сцены, главы книги высокой и чистой нотой.

Образ Ломоносова, каким он предстаёт в "Свитке", складывается не только из этих ярких "кусочков" – посвящённых ему глав. Скрепами двух композиционных планов романа становятся и многочисленные обращения к Ломоносову и Михаила Русанова, и других героев произведения. А также строки из ломоносовских поэтических произведений и писем, упоминания об его открытиях и изобретениях, раздумья о его судьбе. Михаил Русанов отстаивает своё представление о русском Титане в спорах с продюсером Зиновием Липкиным, читает исследования, посвящённые Ломоносову, часто обращается к нему в своих дневниковых записях. В полуснах-полувиде- ниях герой-повествователь словно настраивается на ломоносовскую "волну", и трудно провести грань между двумя эпохами, судьбами, внутренними мирами...

Размышляя о событиях, происходящих в России начала 1990-х годов, Русанов обращается к образу асессора академической канцелярии Григория Теплова, формой существования которого была имитация – "имитация верности, имитация деятельности, имитация незаменимости", и видит подобных ему типов, вознесённых мутной волной реформ на гребень власти: "Вглядитесь в лица державного правления, в фигуры на ступенях пониже – всюду лоснится знакомая физиономия, ласково-подобострастная или лакейски-надменная, в зависимости от ситуации. Сейчас время Тепловых. С проникновенно-честным выражением глаз... они ведут свою иезуитскую работу, конечный результат которой – тяжёлый угар, если не гибель Отчизны".

Основное действие романа разворачивается в период с конца 1980-х по 2005 годы. На протяжении всего этого времени Михаил Русанов вновь и вновь возвращается к сценарию – урывками, в свободное время. Он отвергает несколько предложений о съёмке фильма, потому что не может согласиться с требованиями продюсеров и спонсоров сгладить острые углы, по-иному расставить акценты, а, по сути – исказить образ и самого Ломоносова, и его эпохи, "переписать" историю России.

Работа над сценарием, само обращение к личности Ломоносова в начале 1990-х годов, когда "бездарной театральной вакханалией казалась нынешняя постановка жизни, которая разворачивалась перед глазами и в которой приходилось участвовать", становится для Русанова опорой, спасением: "Судьба сценария стала более чем призрачной, однако я не оставлял его. Сам главный герой понуждал меня к работе, придавая сил и уверенности, точно я был его подмастерьем" .