Спаси нас, доктор Достойевски! - Александр Суконик

Однако я хочу выяснить до конца (по возможности) насчет души и заодно насчет транзитности, потому что эти понятия связаны в контексте европейской культуры – и вовсе не так, как об этом принято думать, следуя по накатанным рельсам стереотипов. Вот Джо и Бидди, стопроцентно душевные люди, и они противоположны транзитности, то есть жизненному движению, они живут в раю и они суть райские люди. (Кстати, Диккенс был, по всей видимости, куда менее сентиментален, чем его романы, его замечание в письме: «Вы не станете жаловаться на недостаток здесь юмора, как в «Сказке о двух городах». Я написал начальные главы и думаю, что они комичны до предела. Там у меня ребенок и добродушный дурак во взаимоотношениях, которые кажутся мне весьма потешными».) Итак, Джо – это добродушный дурак, но не стоит спешить с выводами. Письмо – это текст повседневной жизни, которая гораздо неопределенней и сложней романов, вот он и пишет письмо в одном ключе, а роман в другом. Письмо – это текст, скользящий по поверхности жизни, оно без всякой паузы моментно, утилитарно и адресовано только одному человеку, между тем как роман пишется после той паузы, когда автор собирается в себе и адресуется всему человечеству и самому себе. Как бы то ни было, Джо и Бидди остаются жить в раю, из которого Пип изгнан, потому что он прельщен сознанием. Но тут есть одна любопытная деталь, которой, кажется, никто не коснулся (я прочитал какое-то количество англоязычной критики на «Большие надежды»). Джо и Бидди выглядят, благодаря их описанию, данному Пипом, конкретными, реалистическими, бытовыми фигурами, они вовсе не кажутся продуктом фантазии, выдумкой – а между тем они безгрешны, как ангелы. (Я позже расскажу об еще одном своем дяде, Боре, который погиб в одесском гетто и который остался в моей памяти совершенным двойником Джо – кстати, он был портовой грузчик, то есть такой же силач.) Но все те персонажи, которые наиболее связаны с транзитностью Пипа – мисс Хэвишем, Эстелла, Магвич – куда более выдуманы и литературны. У Диккенса вообще можно четко разделить: персонажи, которых он подсмотрел в жизни, никогда не избегнут его юмористического отношения, это как бы свыше его сил. И наоборот, тех персонажей, которых он нафантазировал, его юмор коснуться не может. Но я вот к чему веду. Мог бы существовать этот, да и другие романы, если бы Диккенс писал только «людей из жизни»? Если бы в его романах не было бы в той или иной степени транзитности? Или еще шире: мог бы существовать «христианский» роман (роман христианской цивилизации) без этой самой транзитности, с которой связано все то романтическое, сентиментальное и экстремальное до неестественности, что так сильно проявляет себя в романах Диккенса? В Джо и Бидди нет ничего ни романтического, ни сентиментального, ни экстремального (кроме сентиментального к ним отношения грешника и изгнанника из рая, транзитного человека – но это совсем другое дело, то есть, это его дело). Хотя Джо и Бидди живут в христианской культуре и поневоле рассматриваются в ее контексте, в них нет ничего специфически «христианского»: Джо вполне удовлетворил бы ницшевским критериям соратника Заратустры и в то же время он мог бы жить в Афинах времен Сократа. Но совсем другое дело те, кто затронут романтикой и сантиментами, те, кто душещипательно теряют душу, чтобы снова обрести ее через страдание и раскаяние. Если бы Диккенс писал только людей наподобие Джо и Бидди, он остался бы автором «Скетчей Боза», и если бы он с его неподражаемым талантом жил в сократовских Афинах, то, подозреваю, только «Скетчи Боза» и писал бы. Так что, когда мы употребляем слово «душа», мы не должны забывать иронию нашего положения: «душа», или «чистая душа» и уж тем более «чистая христианская душа», столь восхваленная в нашей культуре, обычно принадлежит человеку недвижности, который на самом деле не слишком нуждается в нашей культуре, не слишком принадлежит к ней и не слишком достижим для нас, поскольку суть христианской культуры – это отсутствие баланса, движение в опасную сторону выбора, та самая транзитность, конечная цель которой иллюзорна и недостижима. Но на пути которой есть одна верная и неизменная жертва: та самая «душа», о которой – именно потому! – столько разговоров. Читая англоязычную критику на «Большие надежды» я всё больше недоумевал и всё больше раздражался тем, как критики в один голос твердят о моральной недостаточности Пипа по сравнению, или даже без сравнения, с Джо. О том, как вот тут он эгоист, а там неблагодарная свинья, и так далее. До чего же критики не умеют соотноситься с жизнью, до чего в книжном своем морализме судят истинные произведения искусства (так и у нас было до революции)! Если бы Пип не был в своей основе благородным человеком, то и романа ведь бы не было, это так ясно, – если бы не его преувеличенное чувство вины с самого детства, какой бы тут роман? (А взять бы любого из этих лит. критиков, вот уж в чем я уверен: ведь мразь они все по сравнению с Пипом, вот уж в ком чувство вины наверняка и не ночевало!) Разница между Джо и Пипом не в том, что Джо более морален, а Пип менее морален, а в том, что Джо неромантический персонаж, а Пип – романтический. Точней – ив этом уникальность романа (больше у Диккенса такого не было) – Пип жертва романтического романного (и, если шире, христианского) сюжета 19-го века, он попадает под его колеса и раздавлен до конца дней своих, вот в чем глубина романа Диккенса. К творчеству Диккенса, вообще говоря, приложимы любые превосходной степени эпитеты: изумительно, блестяще, огромно, велико, грандиозно, человечно, добро – а только слово «глубокое» не очень с ним ассоциируется в таком смысле, в каком оно ассоциируется, например, с «Гамлетом» или «Королем Лиром». Диккенс как бы весь на поверхности, как самая жизнь, без всякой тайны и двусмысленности (я не имею в виду, разумеется его сюжетные тайны). Но два его последних романа – совсем другое дело. Диккенс всегда был радикален в своем гневе на отдельные общественные институты и на отдельных людей, но ко времени написания этих двух романов Диккенс дошел, по-видимому, до той степени отчуждения от общества и от культуры своей цивилизации, до такой степени критического на них взгляда, что он стал двусмысленно глубок. Я опять возвращаюсь к отсутствию счастливого конца в «Больших ожиданиях», чтобы подчеркнуть его радикальность для поэтики Диккенса, внутри которой потеря имущества и состояния ничто, но потеря любви – всё. До сих пор романтические сюжеты Диккенса были как на ладони, но тут мы имеем дело с романтическим сюжетом, который есть скрытая и меланхолическая критика романтического сюжета. Как и положено романтическому роману, в «Больших ожиданиях» есть кульминационная сцена, которая вызывает слезы на глазах и неизъяснимое торжество в христианской душе: сцена объяснения Пипа с мисс Хэвишем и Эстеллой. Так как при одном только упоминании этой сцены я чувствую приближение слез и начало торжествующей стесненности в груди, не могу не процитировать (то есть мелодраматично продекламировать) ее.

«Я знаю», – сказал я в ответ на этот ее жест. – «Я знаю. У меня нет надежды назвать вас когда нибудь моей, Эстелла. Я не знаю, что станется со мной завтра, как беден я буду, в какой стране окажусь. Но я знаю, что люблю вас. Я люблю вас с первого момента, когда увидел вас в этом доме».

Холодно глядя на меня и продолжая перебирать пальцами, она снова покачала головой.

«Со стороны мисс Хэвишем было бы чудовищно жестоко воспользоваться впечатлительностью бедного деревенского мальчика и мучать его все эти годы, подталкивая к фальшивой надежде и пустому преследованию, если бы она действительно понимала, что делает. Но я думаю, она не понимала. Я думаю, что под грузом ее собственного горя, она забыла о моем, Эстелла».

Я видел, как мисс Хэвишем внезапно прижала руку к сердцу и переводит взгляд с меня на Эстеллу и с Эстеллы на меня.

«Все, что вы говорите, кажется мне фантазией, сентиментальностью – я не умею подобрать слово – и я не в состоянии этого понять»…

…И дальше:

…«Вы забудете меня через неделю».

«Забуду! Вы часть моей жизни, часть меня самого. Вы в каждой строчке, которую я прочитал с того момента, как я попал сюда, неотесанный мальчик-простолюдин, и вы уже тогда ранили мое сердце. Вы были во всем, на что я обращал с тех пор мой взгляд, и на всё, на что я обращал мой взгляд, я смотрел вашими глазами. Вы были в струях Темзы, в парусах кораблей, в болотах, в облаках, в свете дня и во тьме ночи, в ветре, в деревьях леса, в улицах Лондона. Вы были воплощением всего высокого и изящного, с чем только ни сталкивалась моя фантазия. Камни, из которых выстроены самые прочные здания Лондона, не более реальны и прочны для меня, чем реальность вашего существования и вашего влияния на меня – везде, всегда и навсегда. Эстелла, до последнего часа моей жизни вы останетесь частью меня самого, и вы ничего не можете поделать с этим. Частью того малого, что есть во мне хорошего, равно как и частью того, что есть во мне плохого. Но, расставаясь с вами, я вижу только хорошее в вас и буду всегда помнить вас такой хотя бы потому, что вы, вероятно, сделали мне куда больше хорошего, чем плохого, иначе откуда это отчаяние во мне? О, Бог да благослови вас, и пусть он простит вам!»