Джокер, или заглавие в конце - Марк Харитонов

Слова были буквами на голубоватом экране, они двигались, не позволяя себя остановить, задержать. Этого не было. Этого не могло быть… Пришлось открыть глаза. Оказалось, я не просто вспоминал, как вначале казалось, вчерашнее — ухитрился незаметно задремать в кресле. Я не могу этого помнить… Ускользало, таяло, гасло. Я не хочу… Нет, что-то было еще, раньше. Кто больше помнит, кто больше забыл… Или это потом? Где-то вот тут, близко. Победитель конкурса. Нет, исчезло окончательно.

Я встряхнул головой. Подняться с кресла оказалось непросто: ноги затекли от неудобной позы. Вышел, заглянул опять посмотреть на студента. Тот умиротворенно сопел, подходить к нему не имело смысла. Кто больше забыл… кто с кем состязался?.. Еще раз качнул головой, усмехнулся, прикрыл дверь, отошел.

Опять дал знать о себе желудок, заставил мысль сдвинуться хоть куда-то. В холодильнике не осталось даже куска ветчины, и в хлебнице последняя черная горбушка. Я достал пакет майонеза, тоже почти пустой, выдавил остаток на зачерствелый кусок — лишь раздразнил чувство голода. Еще раз подумал, что надо все-таки сходить в магазин, ненадолго парня можно оставить одного. Но что с ним делать, когда он придет в себя? Нет даже машины, чтобы отвезти его домой.

Странно, что я раньше не вспомнил в тот день о Евгении Львовиче. Вот кому надо было сразу позвонить, сказать, что его рыжий подопечный застрял у меня. Без подробностей. Ректор может приехать, распорядится, сам даже отвезет домой, у него машина, адрес он знает. Не пришло в голову.

Я раскрыл телефонную книжку, нашел университетский номер. Евгения Львовича нет и сегодня уже не будет, сообщил прелестный голос. Я эту секретаршу знал, голос удивительно не соответствовал внешности: сухощавая, с усиками над губой. Нет, передать я ничего не хотел. Домашний номер у меня тоже имелся. «Вы звоните по телефону.» — отозвался голос Монина. Автоответчик. Нашелся в книжке и номер мобильника, набрал цифры. На этот раз откликнулась автоматическая женщина. Абонент вне зоны доступа. Где его можно искать еще, на ум не приходило. (А ведь ректор толковал что- то насчет Лондона, парню надо было непременно туда, и, помнится, даже срочно. Такая была спешка. Поинтересовался бы, что с ним, почему никаких новостей, ни слова. Забыл.)

Некоторое время я еще посидел без мыслей. Этого не было. Этого не могло быть. Я не могу этого помнить, я не хочу. Победит не вспомнивший больше — тот, кто сможет больше забыть… Чуть ли не стихи. Разбудить, что ли, наконец этого студента? Просто вызвать такси, адрес парень сам скажет шоферу? И что дальше? Оставить его там одного, без попечения, без родителей?..

Вдруг вспомнил о реферате, который этот рыжий вытащил из-за спины, когда я повел его в ванную. Не там ли он и остался? Заглянул: мятые листки действительно валялись на кафельном полу, упали с узкой боковой полки. Один уголок был, видно, слегка подмочен, уже подсох, испачканные кровью пальцы оставили на бумаге образцы дактилоскопии, кровь тоже подсохла, потемнела.

Я вернулся к себе в кабинет. Солнце, оказывается, успело сдвинуться, заоконное сияние гасилось башней напротив. Понадобилось включить настольную лампу. Новый абажур для нее собственноручно смастерила незадолго перед отъездом Наташа, очень удачно подобрала материю от сломанного зонтика. Теплый золотистый свет был успокаивающим, ласковым, как ее присутствие. Я надел очки, развернул сложенные вдвое листы — хоть чем- то займу время.

Текст начинался сразу, без заголовка, без абзаца, с краю. Предмет не определен правила неизвестны заглавие в конце. Без знаков препинания, не везде заглавные буквы, вылезающие без объяснений цифры, болезненная невнятица. Длина желтой волны до любого знака… длина синей… гениальность мозга без математических вычислений… Читать это было невозможно. Не думал, что опасения так подтвердятся. Чтобы пробить стену лабиринта… нет, это было хуже, чем я мог ожидать… дендриты и аксоны самонастраиваются… Бред. Не приди студент в таком состоянии, я посмотрел бы эти листы сразу. Понимал ли сам бедняга, что он мне принес, успел ли, мог ли прочесть сам? База ресурсов будет расширяться сама собой… как рыба еще в воде не потускневшая на воздухе…

Господи, он даже нашел где-то в Интернете стихи, которые я ему пробовал процитировать на зачете. Перевернул следующую страницу. Момент истины развернут во времени означает осуществление… тень предмета которого не существует порождает предмет… Болезненный бред на грани поэтической гениальности. Под наркотиками, я слышал, такое бывает. яблоком по голове… На этом слове страница заканчивалась, следующая так просто не открывалась: листки слиплись, должно быть, от попавшей между ними крови. Отколупывать не захотелось, мешала брезгливость — и незачем. Тень предмета, которого не существует, порождает предмет… Наркотики, какие тут могли оставаться сомнения. Хорошо, хоть доехал ко мне живой, глядишь обойдется. Заглавие в конце… Бедный мальчик. Будем надеяться, что через какое-то время удастся привести его в норму. Надолго ли, насовсем? Тоже вопрос.

Грустно, как это все было грустно, как безвыходно. Я отодвинул листы в сторону. Потер пальцами виски, как после утомительной работы. Я не могу этого помнить, я не хочу… Не хочу. За стеной опять заканючила Хабанера, как не теряющая надежды побирушка, обиженная, уже усталая, умолкла. А с Мониным все никак не удавалось связаться. Надо было попробовать еще раз, может, все-таки получится.

И опять по домашнему номеру автоответчик. На этот раз я уже был готов дождаться обещанного короткого сигнала (не догадался сразу, как тупо работали мозги!), продиктовал в пластмассовое ухо, что студенту Роману Толь- цу пришлось задержаться у меня дома, с ним возникли проблемы, которые я не могу объяснить по телефону. Ничего лучше придумать наскоро не сумел, да и неважно, позвонит мне в ответ сам, уточнит. Очень надо бы как можно скорей с вами, Евгений Львович, связаться. Уж извините, что беспокою, добавил неуверенно, выдержав паузу, но так получилось.

Не первый раз отмечал, до чего неестественно, противно звучит голос, когда говоришь с аппаратом, как зажато складывается мысль! Что он подумает о моих словах? — я усмехнулся, положив трубку. Знал ли он сам, какие проблемы у его мальчика?.. Да, отчего бы не позвонить еще по мобильному, глядишь, он уже в зоне доступа?

Едва я вновь дотронулся до трубки, она вдруг словно вздрогнула от прикосновения, заставив вздрогнуть и меня. Неужели ректор наконец-то откликнулся?

Звонила Наташа, уже с дороги. Няню Фросю удалось отвезти в районную больницу, пристроить там. Договорилась с персоналом, оставила, кому надо сколько надо. Зарядить по пути мобильник сумела только сейчас. До Москвы осталось полтораста километров, могла бы доехать за два часа, но хорошо, если удастся часа через три, пробки уже начались.

И будто отозвалось где-то в канцелярии наверху, кто-то сменил освещение, воздух жизнеутверждающе посветлел, солнце высвободилось из-за башни. Можно было выключить лампу, улыбнувшись на прощанье Наташиному абажуру. Листы на столе словно съежились, потускневшие, стали еще больше мятыми, болезненно мятыми, думать о них не стоило, не сейчас. Захотелось всему улыбаться, мысли засуетились. Надо срочно что-то готовить, к обеду ничего не куплено, холодильник пустой. В магазин, первым делом скорей в магазин! Только проведать еще этого беднягу…

Я подошел к спящему, легонько тронул его за плечо. Правый глаз слегка приоткрылся, губы шевельнулись, но звука произвести не сумели. Ну и ладно, подумал, хорошо, если до моего возращения не проснется, пусть еще посопит. Хорошо, если наркотики — случайный срыв. Если бы подсел всерьез — не мог же Монин совсем ничего про это не знать, нахваливать парня, намекать на какие-то обстоятельства. Может, просто переутомился перед экзаменами, подвернулась неизвестная дрянь, бывает всякое. Что-то с этим рыжим так до конца и не прояснялось, толком даже не знаешь, что надо прояснять. И не надо. Я думал о нем без раздражения, с сочувствием, похожим на жалость. Прикрыл ему пледом ноги, подтянул немного еще повыше.

Погода была солнечная, можно было не надевать пиджак. Я вышел из квартиры, стал запирать за собой дверь — и на линолеуме возле дверного коврика увидел пятно. Пригляделся: это была кровь, подсохшая. Студент, значит, наследил и здесь, не хватало еще этой заботы. Пришлось вернуться за тряпкой. Вообще-то, все эти дни без Наташи я дома даже не подметал, она запретила, уважала приметы: нельзя подметать, пока не вернется уехавший. Но тут было не до примет.

Протер кое-как линолеум, вернул тряпку на место. Когда подошел лифт, я, войдя, посмотрел на пол: точно, и здесь на линолеуме была кровяная клякса, кто-то уже размазал ее край подошвой. Возвращаться еще раз за тряпкой я не стал, решил, что подотру потом. Какой-нибудь сыщик мог бы по этим следам пройти прямо к моей двери, — я усмехнулся, примеряя детективный, а впрочем, сказочный сюжет. Как в той истории про сорок разбойников. То есть надумал бы пройти, да не дойдет: моя дверь теперь не отмечена. Позаботился, как хитрец из той же истории. На ходу все-таки продолжал поглядывать себе под ноги: могло ведь и у подъезда капнуть, у домофона. Нет, крови нигде больше не оказалось. Зато в стороне от подъезда на асфальте было написано несмываемой белой краской: