Жена изменника - Кэтлин Кент

Махнув Джону, что, мол, пора приниматься за утреннюю работу, Томас встал и вышел из дому, прикрыв глаза, чтобы не видеть Марту, как будто она стояла перед ним голая. Она отвернулась, вдруг ужасно разозлившись, схватила тряпку и принялась изо всех сил драить доски стола, так что остатки кукурузы веером посыпались на пол.

— Меня не получится упаковать и сбыть первому попавшемуся, преподобному или не преподобному, который придет что-нибудь тут вынюхивать. Богом клянусь, не получится, — сказала Марта, ни к кому конкретно не обращаясь.

Впервые за много дней навязчивые воспоминания о куриных перьях вновь заполнили ее мысли. Сорвав с себя передник и швырнув его на пол, она выбежала из дому, всем своим существом ощущая удивленные взгляды, которыми обменялись друг с другом кузина и Даниэль.

Марта ходила кругами по двору, пока сердце в груди не перестало бешено колотиться. Вскоре из дому вышел Даниэль и, неловко помахав ей рукой, как бы прося прощения, принялся тяпкой выпалывать сорняки в огороде. Он так энергично взялся за дело, будто хотел за один день наверстать все, чего не сделал за время своего отсутствия, и Марте подумалось, что ей еще не приходилось видеть, чтобы человек так безрезультатно усердствовал. Руки и ноги Даниэля действовали вразнобой, локти топырились в разные стороны, колени несуразно торчали, а лицо покраснело, как осенняя клюква, и она подумала, что он, не дай бог, сам себя в огороде закопает. Некоторое время она критически смотрела на него, а потом, сложив руки на груди, повернулась к хлеву и увидела тень Томаса, двигающуюся туда-сюда среди колонн солнечного света, что падали с открытого сеновала наверху.

В хлеву она подошла к Томасу. Тот поглаживал бока молочной коровы, которая судорожно мычала уже несколько дней, беспокойно двигаясь и переминаясь на своих четырех ногах. При приближении Марты Томас не обернулся, но она чувствовала — он знает, что она рядом. Чтобы начать разговор, Марта хотела спросить, нет ли у животного камней в животе, хотя догадывалась, что это наверняка закупорка в последнем отделе желудка. Как-то раз Томас между делом сказал Джону, что даже тот валлиец, который совсем ни в чем не разбирается, всегда разбирается в овцах и коровах и, независимо от размеров домашней скотины, понимает все тонкости работы ее нутра. Марта приблизилась, ласково обняла корову за шею и почесала ногтями ее шкуру в мелких вихрах. Животное подняло голову, дернув толстой верхней губой, и Марта почувствовала кислый запах травы, переваренной в сычуге. Стало ясно, что болезнь не смертельная. Томас опустился на колени, нежно прижав руки к низу коровьего живота. Лицо его было скрыто полями шляпы.

Марта присела рядом и, повертев в руке соломинку, спросила:

— А что такое шведское перо?

Томас обернулся, с удивлением подняв брови, словно она попросила его спрыгнуть со скалы.

— Джон говорит, у меня язык как шведское перо.

Свой вопрос она задала совершенно искренне, но, когда Томас отвернулся, чтобы скрыть улыбку, разозлилась.

Томас вновь сделал серьезное лицо и ответил:

— Это такое оружие. Короткая пика со стальным наконечником. Я знаю, потому что мне приходилось им пользоваться.

— А где тебе случалось применить это оружие? — поджав губы, спросила она.

— Чаще всего, хозяйка, — ответил он, вставая, — я применял его промеж глаз и в живот.

Томас отошел к другому стойлу и вскоре вернулся с фланелевой тряпкой и бутылкой растительного масла. Наклонив бутылку, вылил на тряпку немного масла и начал осторожно втирать его в коровью шкуру. Под его рукой проступили темные блестящие круги.

— Я был солдатом. — Он выразительно посмотрел на Марту. — И думаю, вы знаете, на чьей стороне я сражался. — Он осторожно поставил бутылку на солому, чтобы не пролилось масло, и стал плавными движениями разминать мягкий низ коровьего живота, умело прощупывая внутренности сквозь натянутую кожу раздувшегося туловища. — Я был пикинёром, так что мне пришлось повоевать со шведской пикой.

— И ты жил в Лондоне, как рассказывает Уилл? — спросила Марта и почувствовала, как у нее немного приоткрылся рот, отчего она стала похожа на голодающего, которого кормят с малюсенькой ложечки.

Однажды она слышала, как муж сестры, Роджер, говорил, что нет более великого города, чем Лондон, но нет и более порочного: люди там заходят в церковь с меньшим почтением, чем бродячий лудильщик с собакой заходит в пивную.

— Да, я там жил. Ушел из Уэльса как-то вдруг, еще мальчишкой, а в пятнадцать стал солдатом. — Кивком Томас попросил Марту передать бутылку и вновь смазал обе руки, а затем быстро потер одну о другую, чтобы как следует разогреть. Марта наблюдала, как широко раздвинутые пальцы Томаса со знанием дела перемещаются по шкуре животного, и, когда корова снова замычала от боли, он пробормотал ей по-валлийски «Bod dawelu», словно обращаясь к ребенку, не желающему принимать лекарство. — Наверное, ты думаешь, что Лондон — это дворец с улицами из жемчугов и слоновой кости, однако там тоже живут коровы и овцы, только из тех, что ходят на задних ногах. Я жил в этой выгребной яме до начала войны, когда по зову совести отправился сражаться.

Опершись своей длинной рукой о коровью спину, Томас наклонился, чтобы помочь Марте встать с соломы, посмотрел ей прямо в глаза и проговорил:

— Теперь я сказал достаточно, чтобы навлечь на себя беду.

Марта опустила голову и почувствовала, как его взгляд задержался на ее макушке.

— Зачем же ты мне все это рассказываешь? — спросила она, словно защищаясь.

— Потому что... мне кажется, ты знаешь, что такое носить в себе бремя тайны, о которой не можешь поговорить. Ни с другом, ни с родичем, ни с самым близким и любимым человеком.

Пока он говорил, Марта обняла животное с другой стороны, и их руки образовали разорванную арку. Она не смогла взглянуть в лицо Томасу, потому что боялась, как бы он не разгадал ее секрет. Вместо этого она стала рассматривать узловатые суставы его пальцев и натертые на подушечках мозоли. Потом вспомнила о деревянном сундуке, стоящем в изголовье его кровати, и спрятанном там красном мундире, о котором рассказывал Уилл. И тут ей пришли на память рассказы отца о долгой и кровавой гражданской войне в старой Англии, случившейся тридцать лет назад, о красных мундирах кромвелевских солдат в его армии «нового образца», которая в свое время была одной из самых лучших и дисциплинированных в мире.

Встретившись с Томасом глазами, Марта спросила:

— Да что мне скрывать-то? Я нигде не бывала, ничего не видала. — В ее голосе прозвучали нотки досады, но она себя пересилила, чтобы не показаться ворчуньей.

Его ладонь, все еще покрытая тонким слоем масла, легла поверх ее руки, и Марта почувствовала на своей коже его шероховатые, твердые мозоли. Впрочем, в этом прикосновении не было ничего собственнического — он не придвинулся к ней ближе, чтобы потом перейти к более грубым действиям, не прошептал слов, которые могли бы стать прелюдией для назойливых объятий.

— А лондонские женщины? Они красивые?

Марта сразу же пожалела, что задала этот вопрос, и ждала, что Томас отнесется с презрением к ее суетным мыслям, как к ним наверняка отнесся бы преподобный Гастингс.

Томас медленно переступил с ноги на ногу, словно раздумывая, как лучше ответить.

— В Лондоне, — начал он, — перед самой войной торговки рыбой и простые домохозяйки стояли бок о бок со знатными дамами. Можно было увидеть, как жена мэра поднимает юбки, чтобы не запачкаться в грязи, словно простая торговка устрицами. Улыбаетесь, хозяйка, но это правда. В предвоенные дни женщин той эпохи охватила та же лихорадка, что и их мужей, и они наравне с ними возводили бастионы, чтобы защитить город от королевских войск. И нам была дорога эта лихорадка, ибо излечиться от нее значило вновь вернуться к тирании. Вы спрашиваете, что делает женщину привлекательной? — Он тихонько постучал пальцем по виску Марты. — Мысли, хозяйка. Мысли делают ее таковой.

Марта открыла рот, чтобы заговорить, но тут в хлев шумно ввалился Джон.

— Хозяйка, — закричал он, — к вам приехал поденщик с письмом!

Джон отвел взгляд в сторону, а Марта покраснела при мысли, что он застал их за разговором, который уже явно не касался здоровья домашней скотины. Желая спрятать лицо, Марта наклонила голову вбок, так что подбородок врезался в плечо. Джон вышел, а Марта высвободила свою руку и неохотно направилась к двери.

— Ты много знаешь для фермера, — сказала она.

Когда она проходила мимо Томаса, его голова откинулась немного назад, а глаза сощурились, как будто он пытался разглядеть что-то смутное и неопределенное.

— Достаточно, чтобы понять, что ты никогда не будешь счастлива е каким-то пастором, — парировал он.

Выйдя из хлева, она расправила складки своей юбки, прекрасно понимая, что любой, кто ее сейчас увидит, подумает, что это вышла распутная девка, только что валявшаяся на сеновале, возбужденная и разгоряченная, с приставшей к спине соломой. Но выяснилось, что все домашние собрались вокруг поденщика, которого уже кормили за общим столом. Человек этот был таким тощим, что, казалось, его ноги должны были звенеть на сильном ветру, как струны. Парень вытер руки о штаны и, передав Марте сложенный кусок пергаментной бумаги, вновь принялся набивать рот оставшейся после завтрака холодной кашей. Марта быстро развернула письмо, писанное на обороте обрывка бостонской брошюры, сообщавшей о прибытии в порт английских кораблей, в предвкушении семейных событий в местечке Тутейкер, что лежало в десяти милях к северу от дома Тейлоров. Она почувствовала, как к ней приблизилась Пейшенс, и разозлилась оттого, что кузина может лишить ее удовольствия в одиночестве насладиться новостями из дома сестры. Письмо от Мэри было кратким: она потеряла ребенка на седьмом месяце и тяжело переживает из-за неудовольствия своего мужа Роджера Сестра написала просто: «Пожалуйста, приезжай».