Женщина-птица - Карл-Йоганн Вальгрен

Этим утром я ее увидела… Я лежу в постели, сон уже разинул надо мной свою нежную пасть, и в теряющих реальность очертаниях спальни мне кажется: она здесь, и я спокойно жду ее приближения. Сон ласково гладит мою грудь и ягодицы, я пытаюсь обмануть его, притворяюсь, что падаю, и мне это, кажется, удается… Дрема овевает меня прохладой, горизонт сужается до яркого желто-фиолетового пятна, я всегда вижу его, когда засыпаю… и тут появляется мама. Она выходит из двери шкафа: вот где она, оказывается, ждала меня! Мама в своем черном муаровом платье, она, как мне кажется, собралась на свои собственные похороны — ее тень, как звездное скопление молчания и вакуума, образовавшегося после того, как ее покинула жизнь.

— Кристина, — шепчет она еле различимо. — Кристина… где ты? Я тебя не вижу… где ты?

Я еще не сплю, но я уже на полпути в сон, я уже миновала ту черту медлительности, за которой любое движение кажется невозможным.

— Я здесь, мама, — губы мои еле шевелятся, я не уверена, что говорю внятно, — я здесь… в постели… во сне… неужели ты меня не видишь?

Ее бесцветные глаза блуждают в пространстве смерти, она не видит меня, но, я знаю, угадывает мое присутствие.

— Я здесь, мама, возьми меня.

Она же не из этого мира, порождение духа, она пришла за моей душой, но она не видит меня, а у меня не хватает воли, чтобы указать ей дорогу.

— Кристина! — зовет она. — Дорогая моя девочка… я все тебе простила. Можешь ли ты простить меня?

— Конечно, мама… но ведь нечего прощать? Ты же умерла?

Она теперь стоит совсем рядом с постелью, но по-прежнему меня не видит. Мне кажется, мы смотрим мимо друг друга, так же, как это было и в жизни… даже и сейчас мы не можем отойти от этого проклятого сценария…

— Мама, — беззвучно плачу я, — возьми меня отсюда!

Моя мама… не из этого мира, порождение духа, она так прекрасна, что у нас просто нет шансов встретиться. Я вижу ее, вижу ее прямую гордую спину, волну волос на хрупких лопатках… и слышу молчание, тишину в ее сердце… Она бродит по комнате, не видя меня, потом открывает дверь шкафа и исчезает, опять уходит в ту пустоту, которой она теперь принадлежит.

Я проваливаюсь в сон, в бездонный омут сна, и в омуте этом пустота и забвение. Через несколько часов я просыпаюсь, как оживает поплавок на сонной поверхности воды. Я моргаю, не понимая, где я. День ослепительно светел, я в квартире одна. Я встаю и голая брожу по комнатам… О чем я думаю?… Я в квартире одна. Одна. Я останавливаюсь у шкафа в надежде услышать какой-то звук, дыхание, эхо ее шагов. Открываю дверь — ничего. Но там, внутри, лежит ее муаровое платье, сложенное именно так, как складывала платья она.

В один из выходных в конце апреля я иду с братом в клуб «Герман». Там какая-то частная пирушка, и Йоран выступает с Миро и группой. Мне странно туда идти. Клуб «Герман». Наверное, у каждого жителя Фалькенберга что-то связано с этим клубом — любовь, горести… что-то. Но сколько же лет назад это было, я еще училась в гимназии, была в школьном совете, организовывала здесь танцы, еще была жива мама…

Я обхожу клуб и вижу, что здесь все, как было; красные дорожки на полу, намертво привинченные к полу диваны, обитые черным вельветом, бар под бук, цветные шары на потолке в рыболовной сети. Попадаются знакомые лица, но большинство новых — и более молодых.

— Узнаешь сама себя? — улыбается Йоран.

— И узнаю, и не узнаю… Странно, прошло всего несколько лет.

Он понимающе кивает и озирается. Вдруг меня осеняет: я же ничего не знаю про его личную жизнь, может быть, он пригласил кого-то?

— Ты с кем-то должен встретиться? — спрашиваю я.

Он отворачивается. Мне кажется, я привела его в затруднение, и я жалею, что спросила.

— Нет, — говорит он, наконец. — Я не могу. Это трудно объяснить.

Я снова вижу этот взгляд — потерянная любовь, горькое знание, как будто он уже видел все и удивить его невозможно. Прошло всего несколько лет, и брат стал мне чужим. Что он прячет в себе… кто знает, что за любовь встретил он и, едва встретив потерял?

— Я встречался с одной девушкой, — говорит он. — Думал рассказать тебе, но теперь это, похоже, никакого значения не имеет… теперь, когда мама…

Он осекается и глядит в пол.

— Мне надо идти, — бормочет Йоран, — мы через час начинаем…

В полночь на сцене зажигается свет. В свете прожекторов лицо у Йорана совершенно белое. Он подкручивает колки на гитаре и колдует с усилителем. Лицо его совершенно ничего не выражает, вернее, выражает, что он все это давно видел и не придает этому значения. Может быть, он прав — какое все это имеет значение — музыка, танцы, Фалькенберг… если вспомнить все, что случилось.

— Добро пожаловать, — тихо говорит он в микрофон, — добро пожаловать.

Ударник задает счет, и начинается музыка. Я стою, прислонившись к колонне, и наблюдаю, как публика танцует в прыгающем свете прожекторов. Брат поет «I've got a fifty-six Cadillac, with a sparetire on the back»[30]… Он и в самом деле сегодня звезда, мой брат, поэтому поет то, что ему ближе к сердцу. Позади — его школьный друг Миро, басист. Публику подхватывают катящиеся двенадцатитактовые волны… Добро пожаловать, думаю я. Добро пожаловать куда?

Музыка замолкает и начинается снова, звуки перетекают друг в друга, как вода из разных рек. Я стою у колонны и плыву вместе с музыкой. Блюз поднимает меня, словно зародившийся во мне самой ветер, печальный и текучий, минорная оргия. Брат играет соло, у него тонкие белые пальцы, он рвет струны, заставляет их вибрировать холодно и горестно. Как называется пьеса? Какой-то классический блюз… «А cold cold feeling»[31]?… Он кончает играть в полной тишине. Ему удалось захватить нас, открыть свою душу, и у меня перехватило дыхание… У всех, кажется, перехватило дыхание. Потом гремят овации, а он отворачивается… почему? Что с ним? Он плачет, отгородившись от нас звуками музыки?

Позже вечером я встречаюсь с Юнасом. Он сидит на диване в фойе, тупо уставившись в пол. Я замечаю его первой и стараюсь быстро решить, хочу ли я с ним поговорить. С Юнасом, уставившимся в пол. С Юнасом, моей первой детской любовью, моим вторым парнем. Он, похоже, так же одинок здесь, как и я. Призрак прошлого, горестный и бессмысленный. Потом решаю — какое это имеет значение? Почему бы мне не подойти и не поговорить с ним пару минут?

— Кристина, — выдыхает он, увидев меня. — Это ты? Глазам своим не верю…

Он встает и заплетающимися шагами идет ко мне.

— Прошу прощения, — бормочет он, — последняя бутылка пива была явно лишней…

Взгляд Юнаса — взгляд из прошлого. Он и в самом деле призрак, осужденный на вечное бесприютное существование в крошечном Фалькенберге.

— Не ож-жидал тебя встретить.

— И я не ожидала, — говорю я, хотя уже не вижу в этом ничего необычного. — Встретились и встретились.

Он долго и изучающе смотрит на меня, почти с вызовом.

— Давно это было, — говорит он наконец, — по крайней мере, мне так кажется — давно. С моей, так сказать, маленькой кочки. Не меньше трех лет. И надо же — встретились именно тут. Из всех мест… Почему не на коктейль-парти в Нью-Йорке… или на пляже в Карибии…

Тут он замечает, что слова выговариваются с трудом, и сконфуженно замолкает.

— Ты, во всяком случае, не изменился, — говорю я.

— Да, черт меня побери… Я не изменился… например, по-прежнему хожу сюда… Мне должно быть стыдно!

— Я вовсе не хотела тебя обидеть, — говорю я. — Даже не думала.

Он кивает.

— А что тут обижаться, если ты права… Я все еще здесь. Двадцать три года. Самый старший среди молодежи, скоро эта самая молодежь будет считать меня стариком, а потом и в самом деле стану стариком. Стариком-неудачником…

Мы молчим и смотрим друг на друга. Интересно, что он обо мне думает? Я, наверное, для него такой же призрак, как и он для меня, напоминание о том, что было и что могло бы быть. Откуда тогда эта горечь, с чего бы ему говорить о старости?

— Я слышал о твоей матери, — прерывает он молчание. — Как жаль…

— Рано или поздно этому суждено было случиться, — говорю я дежурную фразу и усмехаюсь в душе: рано или поздно!

— Ты надолго?

— Не знаю. Я даже не знаю, почему я здесь.

— И я не знаю, — говорит он с внезапной серьезностью. — Наверное, по привычке.

Почему у него такой виноватый вид? Потому что я уехала, а он остался? Какое это теперь имеет значение? Иллюзии могут разбиваться вдребезги где угодно — дома и на чужбине, в Фалькенберге и в Париже. А сейчас, в эту минуту и я, и он здесь, в клубе «Герман»…

— Мой брат погиб осенью, — говорит он. — Помнишь его?

Я киваю. Я его помню — точно такой же Юнас, только помоложе. Парнишка обожал своего старшего брата и постоянно совал нос в комнату Юнаса, когда я к нему приходила. Ему, наверное, нужно было внимание… или, может быть, просто напомнить о своем существовании.