Женщина-птица - Карл-Йоганн Вальгрен

Во сне он мужчина. Мужчина лет пятидесяти, хорошо одетый, очень, я бы даже сказал, профессионально красноречивый, настоящий златоуст.

— Ты ведь знаешь мои условия? — дружелюбно спрашивает он.

Я киваю. Знаю. Моя душа — за исполнение мечты.

— Ты все правильно понял, — говорит он еще более дружелюбно.

Я оглядываюсь. Три проселочных дороги сходятся посередине бескрайнего ржаного поля, лишь на горизонте маячит знакомый контур фалькенбергского элеватора. Солнце в зените, и лицо моего собеседника ярко-желтое, точно свет каким-то образом проник ему под кожу. Он крепко берет меня за руку. Ладонь его тверда и холодна, как бронзовая перчатка.

— Очень хорошее предложение, — говорит он. — Принимаешь?

Я думаю. Музыка. Умение находить единственные, Богом нашептанные сочетания в бесчисленном множестве тональностей и гармоний… И дальше — большая сцена, Лондон, Нью-Йорк, на худой конец Стокгольм… Люди приходят только затем, чтобы послушать меня, волнующееся море, лица в свете красных прожекторов неразличимы, словно мясной фарш… ошеломительный пассаж моего «Телекастера» или «Овации»… Там, внизу, Эстер, она улыбается мне, как черный ангел. В клубах сценического дыма я угадываю лицо мамы… «Нет, — говорит она одними губами, — нет! Этого делать нельзя. Скажи ему это, скажи скорее, иначе не спасешься…»

Дьявол, прекрасно одетый, приветливый Дьявол тут же обнаруживает мои колебания.

— Ну и как? — спрашивает он.

— Не знаю.

— Торопиться некуда, Йоран. Никакой спешки. Я зайду еще раз. Жди меня через тринадцать ночей. А пока подумай, мое предложение остается в силе.

Он с хрустом проводит ногой по гравию. Черные туфли, сверкающие, точно влажные камни… в них отражается мое лицо, лицо старика и юноши. Мне кажется странным, что у нечистого такие блестящие туфли, что на нем темный костюм и скромный коричневый галстук, что лицо его так банально и приветливо.

— Ну что ж, прощаемся до времени, — говорит он и показывает на развилку. — Мне туда, а тебе туда.

Он поднимает руку на прощанье, и в жесте его привкус победы, привкус счастья и катастрофы. Я иду по указанной мне дороге, не оглядываясь. Проселок совершенно белый, спелые колосья почти касаются земли. Я медленно иду, ни о чем не думаю и вдруг обнаруживаю, что тропа привела меня на лесное кладбище… я вижу мамин могильный камень, лежащий на густой, сочной траве. Я могу заключить договор с Дьяволом, думаю я, но не здесь. Не на маминой могиле.

Пятница в конце января, вечер. За окном — снег, он валил весь день и укрыл город ослепительно-белым одеялом. Уже стемнело, черное небо отливает золотом, источаемым далекими звездами. Я смотрю в окно и решаю остаться вечером дома с папой и немного расслабиться. Никаких концертов в выходные нет… если говорить честно, у нас не было за последние два месяца вообще ни одного концерта, и одна эта мысль приводит меня в такое уныние, что не хочется выходить из дома.

Смотрю, смотрю на снег… Белое хлопковое одеяло. Ничего не хочу — лишь бы стоять здесь у окна и смотреть на снег, лишь бы время шло побыстрее. Мне становится смешно, и я вижу в оконном стекле неясное отражение собственной смеющейся физиономии: мне всего двадцать четыре года, а я так устал, что подгоняю время. Что будет, когда я состарюсь? Или даже не состарюсь — буду в среднем возрасте… и таким же одиноким, как мой отец?

Он сидит в библиотеке и читает про Париж. Бог знает, сколько он книг прочитал о Париже только за этот последний год… Книги по истории, романы и сборники стихов, статистические справочники, парижские демографические отчеты сколько родилось, сколько умерло, экономический статус… все подряд. Он мог бы запросто сыграть в «Открой или удвой» по теме «Париж».

— Париж есть Париж, — говорит он. — Эрик в Париже, и я должен его навестить. И сестра твоя там, если не усвистала куда-нибудь. Она обещала мне показать Париж.

Он читает книги о Париже и думает о своем брате Эрике.

— Папа! — восклицаю я. — Кто тебе сказал, что он все еще в Париже? Прошло уже тридцать лет с тех пор, как ты это узнал.

— Что ты хочешь сказать?

— Что я хочу сказать?… Вот именно — что я хочу сказать… Ты не видел его с раннего детства; почему он не дал о себе знать? А ты уверен, что он горит желанием с тобой встретиться? И кто тебе сказал, что он до сих пор в Париже? Он же мог давным-давно уехать оттуда… в Каресуандо или еще в какую-нибудь дыру! В конце концов, он мог и умереть.

Папа вздыхает и предупреждающе поднимает ладонь, как он всегда делает, немного неуклюже, но очень красноречиво — этого вполне достаточно, чтобы я замолчал, а он вновь погрузился в свое мысленное путешествие в Париж, и мне ничего не остается, как задавать себе бесчисленные вопросы: почему он не найдет себе работу? Почему он не найдет себе женщину? Почему он сиднем сидит в своей комнате, никуда не выходит и никого не хочет видеть? Боже праведный, думаю я, после того, как рухнула его фирма, становится хуже и хуже, ему нечем себя занять, он сидит, как сыч, в своей библиотеке, читает и мечтает поехать в Париж, куда он никогда не соберется…

— Делай что-нибудь, черт возьми! — говорю я ему иногда. — Пойди на танцы в Гранд-отель. Встреть кого-нибудь, влюбись, для этого никакой возраст не помеха. Или найди любую, самую пустяковую работу, лишь бы не сидеть дома!

Он удивленно смотрит на меня своими красивыми сонными глазами.

— Легче сказать, чем сделать, — произносит он задумчиво. — В моем возрасте не так-то легко найти работу, даже если безработица сейчас сравнительно невелика… Особенно если у тебя нет высшего образования и ты не готов по первому сигналу уехать в другой город. Почитай газеты, и тебе все станет ясно.

Я вздыхаю. А что сказать, когда он прав, прав вне всяких сомнений? После разорения фирмы в прошлом году бюро по трудоустройству дало о себе знать всего один раз, и то это была какая-то временная работенка на подхвате. Папа три месяца носил рабочий желтый комбинезон в компании хронических безработных и городских алкоголиков — это было какое-то никому не нужное строительство прибрежной дороги. Работы почти не было — они минут пятнадцать в день раскидывали лопатами гравий, а все остальное время играли в карты. Он приходил домой бледный, как смерть, совершенно измотанный ничегонеделанием.

— И как работа? — спрашивал я его.

Он качал головой и, вздыхая, говорил:

— Ничего хорошего.

«Ничего хорошего» означало, что он ненавидит эту работу лютой ненавистью. У труда его не было цели, не было результатов, он и его так называемые товарищи по работе слонялись туда-сюда в ожидании, когда же, наконец, кончится этот бред.

Он кончился в сентябре, через четыре месяца после краха фирмы. Он получал пособие по безработице, а бюро пыталось найти ему другую работу. Какие только идеи ни возникали — пойти на курсы, приобрести квалификацию, может быть, он сможет снова начать работать в торговле. Но из этого, понятно, ничего не вышло. Потом он сел на социал, периодически подолгу болел, пока речь не зашла о досрочной пенсии по инвалидности. Это было для него, как удар в лицо — в него никто не верил, обществу он был не нужен.

— Может быть, надо мной висит какое-то проклятье? — сказал он как-то вроде бы в шутку, но и всерьез. — Сначала мама, потом фирма, а теперь еще и это!.. Точно так, как она сказала, умирая: ничто не сбылось, ничто не вышло так, как мы хотели.

Теперь я думаю: может быть, оно и к лучшему, что его оставили в покое с его книгами. Во всяком случае, это не оскорбляет его и не причиняет боли.

Мы смотрим телевизор — «Рапорт», «Актуэльт»[32] и какую-то безумно скучную мыльную оперу. Папа громко разговаривает сам с собой, комментируя очередные новости о зараженных СПИДом стокгольмских наркоманах.

— Подумаешь! Это ничем не хуже, чем чума! — восклицает он. — В 1350 году вымерла треть населения. И никаких игл, и никаких шприцев — нагрузили корабль трупами, и все.

Я против воли улыбаюсь — меня развлекает его манера разговаривать с самим собой вслух, как дети или старики; эта комическая риторика, замешанная, к сожалению, на щемящем одиночестве…

На экране появляется программа передач, и папа стонет:

— Ничего интересного, ничего познавательного… В Париже наверняка лучше, там больше каналов и совершенно другой интерес к науке и культуре.

Я вспоминаю, что на нашем углу открыли видеопрокат; может быть, папа хочет посмотреть какой-нибудь фильм? Я могу сбегать.

Он размышляет несколько секунд.

— Нет, — говорит он в конце концов. — Я лучше почитаю, а потом пойду спать.

Он долго и неловко выбирается из кресла. В мертвенном свете от экрана я вижу его неестественно резко, мельчайшие детали лица, поры на лице открываются и закрываются, точно крошечные моллюски. Он выглядит очень старым сейчас. Человек в ожидании конца.