Столица - Эптон Синклер

И все же миссис Лэндис была принята в обществе. Далее: она тратила на наряды почти столько же, сколько мисс Иветт, и носила такие же кричащие туалеты. И если газеты не посвящали ей целые страницы, это происходило отнюдь не потому, что она этого не желала. А накрашена она была не менее откровенно, чем любая хористка на сцене. Она очень много и слишком громко смеялась, и анекдоты, которые рассказывала она и ее друзья, вызывали у Монтэгю желание поскорее куда-нибудь скрыться.

Миссис Лэндис почему-то прониклась симпатией к Элис и во время выставки дважды приглашала ее к себе на завтрак. Вечером дома, после визита к ней, Элис, еще не сняв манто, усаживалась на кровать и принималась рассказывать Монтэгю, его матери и няне Люси о своих впечатлениях.

— Мне кажется, эта женщина ничем не занимается и ни о чем, кроме нарядов, думать не может,— сказала она как-то.— У нее даже есть специальные подвижные зеркала на шарикоподшипниках, чтобы со всех сторон видеть свои юбки! Все свои платья она получает из Парижа четыре раза в году; она говорит, что теперь будет вместо двух четыре сезона! А я-то думала, что мои наряды чего-то стоят, но, боже мой, разве могут они равняться с ее туалетами!

Затем Элис рассказала, как при ней распаковывали четырнадцать сундуков, прибывших в этот день с таможни. У ее французской портнихи была фотография миссис Вирджинии Лэндис, портрет, сделанный красками, и манекен, в точности повторяющий ее фигуру. Потому-то все туалеты и сидят на ней безукоризненно будто она их примеряла. Все платья набиты папиросной бумагой и прикреплены к коробке целой системой тесемочек, чтобы они не мялись, и к каждому платью пришит образчик материи или кожи, из которой сапожник должен сделать туфли или ботинки. В сундуках прибыли и костюмы для улицы, и оперные манто, и вечерние туалеты, и утренние платья, и костюмы для приемов и визитов, и роскошные бальные наряды. Бальные платья украшались фальшивыми драгоценностями, которые перед самым одеванием предстояло заменить настоящими. И все эти наряды были из настоящих кружев либо расшиты ручной вышивкой. Человеческий разум отказывается верить ценам, которые были за них заплачены. Некоторые платья сшивались из таких нежных кружев, что кружевницам приходилось работать в сырых подвалах, потому что от солнца тончайшие нити, из которых их плели, могли пересохнуть и стать ломкими.

На плетение одного ярда таких кружев уходило copoк рабочих дней. Одно из платьев было из шелкового батиста, с вышитыми шелком цветами в стиле помпадур. Оно стоило тысячу долларов, а шляпа к нему — сто двадцать пять долларов, и серые туфли из кожи антилопы, застегивающиеся перламутровыми пряжками,— сорок долларов. Там было еще роскошное, украшенное бриллиантами бальное платье очень сложного фасона из светло-зеленого шелкового шифона с вышитыми темным серебром орхидеями и длинным шлейфом. Одно платье, не считая драгоценностей, стоило шесть тысяч долларов! Было там и авто-мобильное пальто ценою в три тысячи долларов; и лейпцигское оперное манто из белой каракульчи, подбитое горностаем, стоившее двенадцать тысяч долларов; шляпа к нему — тысячу долларов. Миссис Лэндис не задумываясь платила тридцать пять долларов за кружевной носовой платочек, или шестьдесят долларов за пару шелковых чулок, или двести долларов за отделанный шифоном зонтик с ручкой, украшенной жемчугом и золотом. Причем и зонтики и шляпы заказывались отдельно к каждому туалету.

— Она утверждает, что такие вещи действительно стоят потраченных денег и в них ценится не столько материал, сколько сама идея. В каждый туалет вложена мысль так же, как в картину художника. «Я плачу за творческий гений художника,— заявила мне миссис Лэндис,— за его способность схватывать мои идеи и сочетать их с моей индивидуальностью, моим цветом лица, волос и глаз. Иногда я сама делаю эскизы для своих костюмов, поэтому знаю, как это трудно!»

Миссис Лэндис — представительница одного из старинных нью-йоркских семейств — была очень богата. Она имела дворец на Пятой авеню, и, после того как изгнала оттуда своего мужа, ей, кроме нарядов, нечего было в нем держать. Элис рассказывала, как они хранятся. Прямо-таки как музейные редкости! Для платьев существует особая, непроницаемая для пыли комната, облицованная полированным дубом. Через комнату рядами протянуты длинные брусья со специальными вешалками для юбок. Во всем соблюдается определенный порядок и система. Каждая юбка пронумерована, и в ящике шифоньера под тем же номером хранится к ней корсаж; по такой же системе разложены шляпы, чулки, перчатки, обувь и зонтики. В стенных шкафах на полках лежат кипы тончайшего белья, отделанного кружевами и лентами; два шкафа наполнены одними шляпами, и три шкафа — обувью.

Когда она уезжала на Запад, одна из ее горничных пересчитала всю обувь, и оказалось, что у нее свыше четырехсот пар! У нее целое бюро с картотекой, в которую занесен каждый предмет туалета и по которой можно быстро и точно определить местонахождение любого из этих предметов. Каждая полка переложена шелковыми надушенными саше, и крошечные надушенные саше вшиты в каждую юбку и лиф; у нее свои особые духи,— миссис Лэндис дала Элис флакончик. Она их назвала «Coeur de Jeanette» [10], и она сказала, что сама составила эти духи и взяла на них патент!

Затем Элис принялась описывать комнату горничной: стены там обшиты полированным дубом и непроницаемы для пыли. Комната снабжена специальным балконом для чистки одежды, с металлическими брусьями, на которых ее развешивают, водопроводом с горячей и холодной водой, большим гладильным столом и электрической плитой.

— Но миссис Лэндис никогда не надевает одно платье больше двух-трех раз, так что работы у горничной не очень-то много,— смеясь, добавила Элис.— Подумать только: платить несколько тысяч за костюм, который надевается всего два раза, а потом отдается кому-нибудь из бедных родственников! И главное — она не видит в этом ничего особенного и считает, что так поступают все, кто занимает видное положение в обществе. Она говорит, что некоторые женщины даже хвастают тем, что никогда не появляются в одном и том же платье больше одного раза. Миссис Лэндис рассказывала об одной ужасной женщине в Бостоне, которая, надев платье один-единственный раз, торжественно предает его кремации при помощи своего лакея!

— Но это же просто безнравственно,— заметила ста-рая миссис Монтэгю, когда Элис кончила.— Не понимаю, что люди в этом находят хорошего.

— Я так и сказала ей,— ответила Элис.

— Кому это ей? — спросил Монтэгю.— Миссис Лэндис?

— Нет,— ответила Элис,— ее двоюродной сестре. Эта девушка вошла, пока я ждала внизу миссис Лэндис, мы с ней разговорились, и когда коснулись этого вопроса, я сказала, что не знаю, смогу ли свыкнуться с подобными вещами.

-— И что же она тебе ответила?—спросил Монтэгю.

— Она ответила довольно странно,— сказала девушка,— и, знаешь, она такая величественная, высокого роста, стройная. Я даже немножко оробела. Она сказала: «Привыкнете. Все так поступают. Если вы попробуете делать по-своему, это сочтут за оскорбление. А остаться без друзей у вас не хватит мужества. Каждый день вы будете принимать решение поступать иначе, но никогда его не осуществите. И так до самой смерти».

— А ты что ей ответила?

— Ничего; в этот момент спустилась миссис Лэндис, и мисс Хэган ушла.

— Мисс Хэган? — переспросил Монтэгю.

— Да,—сказала Элис,—ее зовут Лора Хэган. Ты с ней знаком?

Глава восьмая

Выставка лошадей происходила в помещении на Мэдисон Гарден сквер, занимающем целый квартал.

За три-четыре дня Монтэгю познакомился с таким множеством людей, что ими можно было заполнить все здание до самого выхода. И каждый из этих изысканных леди и джентльменов, протягивая ему затянутые в перчатки руки, неизменно говорил о том, какая прекрасная стоит погода, и спрашивал, давно ли он в Нью-Йорке и какое впечатление произвел на него город. Затем начинался разговор о лошадях, о публике на выставке и о том, кто как одет.

В эти дни он мало видел Оливера, который почти все время посвящал дамам из компании Уоллингов; Элис тоже редко бывала с ним, потому что кто-нибудь всегда брал ее под свою опеку. Но Монтэгю никогда не оставался один, какая-нибудь из дам изъявляла желание, чтобы он' сопровождал ее в экипаже, и приглашала его к себе на обед или завтрак.

Он не раз задавался вопросом: почему все эти люди так добры к нему, мало известному им человеку, который не может ничем отплатить за их любезность? И вот однажды сидевшая с ним в ложе миссис Олдэн разъяснила ему, что кто-то же должен восхищаться затеями этих дам, иначе перед кем же им хвастать?

— Вам здесь все кажется необычным, все для вас ново,— сказала она,— ваша милая непосредственность действует освежающе, и этим дамам начинает казаться, что, пожалуй, это все не так уж утомительно и скучно! Например, представьте себе, одна из дам купила прекрасную картину; ей сказали, что она прекрасна, но сама-то она ничего в живописи не смыслит; она только знает, что заплатила за нее сто тысяч долларов. И вот являетесь вы и видите, что это действительно великое произведение искусства; подумайте сами, как ей это должно быть приятно.