В ожидании - Джон Голсуорси

— Караул!

— Не бойся. Личностей касаться не буду. Здесь налицо застенчивость, развитая и подавленная до такой степени, что превратилась в беззастенчивость. Для этой леди собственная личность — самый назойливый и непрошеный гость. Мы наблюдаем в ней чувство не лишённого остроты юмора, которое ориентирует и несколько стерилизует все остальные. Нас поражает облик, свидетельствующий о призвании не к семейной жизни, а, я бы сказал, к общественной, социальной деятельности, — особенность, не свойственная вышерассмотренным типам. Мы обнаруживаем в нём некоторую прозрачность, словно воздух и туман попали в организм. Мы приходим к выводу, что данному типу недостаёт целенаправленности — целенаправленности в образовании, деятельности, мышлении, суждениях, хотя решимость наличествует в полной мере. Чувства развиты не слишком сильно; на эстетические эмоции гораздо энергичнее воздействуют естественные, чем искусственные возбудители. Отсутствуют — восприимчивость немки, определённость француженки, индивидуальное своеобразие и двойственность итальянки, дисциплинированное обаяние американки. Зато есть нечто особое, — слово, моя дорогая, подбери сама, — за что я страшно хочу включить тебя в мою коллекцию образцов национальных культур.

— Но я же нисколько не культурна, дядя Лоренс!

— Я употребляю это дьявольское слово лишь за неимением лучшего. Под культурой я подразумеваю не образованность, но тот отпечаток, который налагают на нас происхождение плюс воспитание, если оба эти фактора рассматривать совокупно. Получи эта француженка твоё воспитание, Динни, она всё-таки не была бы похожа на тебя, равно как и ты, получив её воспитание, не была бы похожа на неё. Теперь погляди на эту русскую довоенных лет. Тип более расплывчатый и неопределённый, чем у всех остальных. Я отыскал её на Каледонском рынке. Эта женщина, по всей видимости, стремилась глубоко входить во все и никогда ничему не отдавалась надолго. Держу пари, что она не шла, а бежала по жизни, да и теперь ещё бежит, если уцелела, причём это отнимает у неё гораздо меньше сил, чем отняло бы у тебя. Судя по её лицу, она изведала больше эмоций и была ими опустошена меньше, чем остальные. А вот моя испанка, может быть, самый интересный экземпляр коллекции. Это женщина, воспитанная вдали от мужчин. Подозреваю, что такой тип встречается все реже. В ней есть свежий отпечаток монастыря, мало любопытства и энергии, масса гордости, почти никакого тщеславия; она сокрушительна в своих страстях, — ты не находишь? — и столковаться с ней трудно. Ну, Динни, будешь позировать моему молодому человеку?

— Разумеется, если вам этого в самом деле хочется.

— В самом деле. Коллекция — моя слабость. Я всё устрою. Он может приехать к вам в Кондафорд. А теперь мне пора обратно. Нужно проводить Бантама. Ты уже сделала ему предложение?

— Вчера я вогнала его в сон, читая ему дневник Хьюберта. Он меня просто ненавидит. Не смею ни о чём его просить. Дядя Лоренс, он действительно важная шишка?

Сэр Лоренс с таинственным видом кивнул и сказал:

— Бантам — идеальный общественный деятель. Практически не способен ни к каким чувствам: всё, что он чувствует, неизменно связано с Бантамом. Такого нельзя раздавить: он всегда выскользнет и окажется наверху. Не человек, а резина. Притом он нужен государству. Кто же воссядет в сонме сильных, если мы все окажемся тонкокожими? Эти же люди — непробиваемые, Динни. У них не только лбы — все медное. Значит, ты даром потратила время?

— Думаю, что теперь у меня есть в запасе другой выход.

— Вот и прекрасно. Халлорсен тоже уезжает. Этот парень мне нравится. Типичный американец, но крепок как дуб.

Сэр Лоренс расстался с племянницей, и Динни, не испытывая желания встречаться ни с «резиной», ни с «дубом», ушла в свою комнату.

На следующий день в десять часов утра Липпингхолл опустел с той быстротой, с какою всегда происходит разъезд гостей из загородного дома. Флёр и Майкл увезли в своей машине в Лондон Эдриена и Диану. Масхемы уехали поездом. Помещик и леди Хенриет отбыли на автомобиле в свою Нортгемптонскую резиденцию. Остались лишь Динии и тётя Уилмет, но Тесбери обещали прийти к завтраку и привести с собой отца.

— Он милый, Динни, — сказала леди Монт. — Старая школа. Очень изысканный. Выговаривает слова так протяжно: «Никогда-a, всегда-a». Жаль, что они бедны. Джин — изумительна. Ты не находишь?

— Джин чуточку пугает меня, тётя Эм, — она чересчур хорошо знает, чего хочет.

— Очень забавно когo-нибудь сватать, — отозвалась тётка. — Я так давно никого не сватала. Интересно, что мне скажут Кон и твоя мать. Теперь буду плохо спать по ночам.

— Сперва уговорите Хьюберта, тётя;

— Я всегда любила Хьюберта, — лицом он настоящий Черрел. А ты нет, Динни. Не понимаю, откуда у тебя такая кожа. И потом, он такой интересный, когда сидит на лошади. У кого он заказывает себе бриджи?

— По-моему, он донашивает последнюю военную пару, тётя.

— И у него всегда такие приятные длинные жилеты. Теперь носят короткие полосатые. Они превращают мужчину в какого-то коротышку. Я пошлю его вместе с Джин осматривать грядки. Портулак — самый удобный предлог, когда нужно свести людей. А-а! Вон Босуэл-и-Джонсон. Он мне нужен.

Хьюберт приехал в первом часу и чуть ли не сразу же объявил:

— Я раздумал публиковать дневник, Динни. Выставлять свои раны напоказ — это слишком мерзко.

Радуясь, что не успела предпринять никаких шагов, Динни мягко ответила:

— Вот и хорошо, мой дорогой.

— Я все взвесил. Если не получу назначения здесь, переведусь в один из суданских полков или в индийскую полицию, — там, я слышал, нужны люди. Буду лишь рад снова уехать из Англии. Кто здесь сейчас?

— Только дядя Лоренс, тётя Эм и тётя Уилмет. К завтраку придёт местный пастор с детьми. Это Тесбери, наши дальние родственники.

— Вот как? — угрюмо буркнул Хьюберт.

Динни ожидала прихода Тесбери чуть ли не с раздражением. Однако сразу же выяснилось, что Хьюберт и молодой Тесбери служили по соседству — один в Месопотамии, другой на Персидском заливе. Они обменивались воспоминаниями, когда Хьюберт увидел Джин. Динни заметила, как он бросил на девушку взгляд пристальный и вопросительный — взгляд человека, который подстерёг птицу незнакомой породы; затем он отвёл глаза, заговорил, засмеялся и опять посмотрел на Джин.

Тётя Эм подала голос:

— Хьюберт похудел.

Пастор вытянул руки, словно желая привлечь всеобщее внимание к своим ныне столь изысканно округлым формам:

— Сударыня, в его годы мне была свойственна ещё большая худоба-а.

— Мне тоже, — вздохнула леди Монт. — Я была такая же тоненькая, как ты, Динни.

— Никто из нас не избегнет этого… э-э… незаслуженного приращения объёма-а. Взгляните на Джин. Без преувеличения — она гибкая как змея. А через сорок лет… Впрочем, может быть, нынешняя молодёжь никогда-а не потолстеет. Они ведь принимают… э-э… меры.

Во время завтрака за уже сдвинутым столом обе пожилые дамы сидели справа и слева от пастора. Напротив него — сэр Лоренс, напротив Хьюберта — Ален, напротив Джин — Динни.

— От всего сердца возблагодарим господа, в милости своей ниспославшего нам все эти благословенные дары.

— Странная милость! — шепнул молодой Тесбери на ухо Динни. — Выходит, убийство тоже благословенно?

— Сейчас подадут зайца, — сказала девушка. — Я видела, как его подшибли. Он кричал.

— Лучше уж собачина, чем заяц!

Динни бросила ему признательный взгляд:

— Не хотите ли вы с сестрой навестить нас в Кондафорде?

— Почту за счастье!

— Когда вам обратно на корабль?

— У меня ещё месяц.

— Мне кажется, вы любите вашу профессию?

— Да, — просто ответил он. — Это в крови. У нас в семье все моряки.

— А у нас все военные.

— Ваш брат чертовски умён. Страшно рад, что познакомился с ним.

— Благодарю вас, Блор, не надо, — бросила Динни дворецкому. — Дайте лучше холодную куропатку. Мистер Тесбери тоже съест что-нибудь холодное.

— Говядины, сэр? Телятины? Куропатку?

— Куропатку. Благодарю вас.

— Я однажды видела, как заяц мыл уши, — вставила девушка.

— Когда у вас такой вид, — сказал молодой Тесбери, — я просто…

— Какой такой?

— Ну, словно вас нет.

— Весьма признательна.

— Динни, — спросил сэр Лоренс, — кто это сказал, что мир похож на устрицу? А по-моему — на улитку. Как ты считаешь?

— Я не очень разбираюсь в моллюсках, дядя Лоренс.

— Твоё счастье. Эта брюхоногая пародия на чувство собственного достоинства — единственное осязаемое воплощение американского идеализма. Американцы так стараются ей подражать, что готовы даже употреблять её в пищу. Стоит американцам от этого отказаться, как они станут реалистами и вступят в Лигу наций. Тогда нам конец.

Но Динни не слушала, — она наблюдала за лицом Хьюберта. Взгляд его больше не светился тоской, глаза были прикованы к глубоким манящим глазам Джин. Динни вздохнула.