Милые люди - Юлия Гайнанова

по мне, так и вообще секрет этот не стоит и выеденного яйца. Подумаешь, сто лет назад она прикрыла Розиного мужа. И вообще, он обратился к Кате, так как знал, что она не выдаст. Да, может, он сюрприз хотел сделать!

Тут Катя пришла в себя и открыла глаза:

– Нет, он ездил к другой женщине тогда. Я проследила.

– И что ж ты молчала? – возмутилась Жанна.

– Вот. Тебе бы тоже не помешало постигнуть это нехитрое умение.

– Опять же, неизвестно, что это была за женщина. – Оксана пыталась оправдать давно умершего и никогда не занимавшего важного места в ее жизни мужчину, но рев помешал ей высказать дальнейшие доводы в его защиту. – Мне просто хотелось поделиться с вами моей первой настоящей радостью…

Катя и Жанна переглянулись и стали ее утешать: первая по привычке, вторая же чувствовала, что висит над пропастью между ожиданиями Оксаны от этой встречи и неприглядной реальностью.

Попрощавшись с подругами и выходя из ресторана, Оксана подумала, что ничего не изменилось: никто не стал относиться к ней по-особенному или больше уважать. Варвара так же ее презирает, Жанна любит, Катя зачем-то жалеет, а Роза… да тоже смотрит свысока. Она так и осталась толстой и некрасивой, и мужчина мечты по-прежнему гуляет где-то далеко. Оксана всего лишь написала книгу, которую кто-то однажды захочет прочесть.

И вдруг Оксане стало невыносимо тоскливо от всего, что произошло в этот вечер, который она так ждала: от пустых ссор, людей, огней, выпитой рюмки водки, которая не принесла никакого удовольствия – только легкую изжогу и неприятную сухость во рту.

Изо дня в день в ней росли капризный ребенок, который не получил обещанной деревянной лошадки на Новый год, капризная дочь, на которую мать все время смотрит не так, капризный подросток, которому не разрешили купить джинсы, капризная женщина, которой подарили дешевое украшение. Они впитывали ее слезы, как сухое полотенце, которое из белого сморщенного комочка вдруг разворачивается в полноценную тряпицу тридцать на тридцать. Этот хор так дружно выл и стонал! Оксана не заглядывала прохожим в глаза и не любовалась витринами. Она злобно пинала сапогом снег, проклиная дворников, которые плохо убирают улицы. Тоска росла в ней, так множилась, что в какой-то момент – да не в какой-то, а точно тогда, когда Оксана спускалась в последний подземный переход по дороге домой, – лопнула и вылилась за пределы Оксаны. Она остановилась и вытерла рукавом шубы лицо.

«Я всего лишь написала книгу, которую кто-то однажды захочет прочесть. Но, черт побери, этого достаточно!» – И на ее губах появилась улыбка, покрывающаяся слезами, которые текли и текли, и продолжала улыбаться до самого конца этого рассказа, пока не дошла до дома, не повернула холодный ключ – и зачем было снимать шерстяную перчатку? – пока не повесила уже не затхлую, а свежевыгулянную мягкую шубу в шкаф, пока не согрела руки о чашку с какао, пока не села на плюшевый диван в любимой пижаме из флиса и не написала: «Пять женщин сидели за столом в уютном ресторане и пили водку».

Узнавая Хамелеонова

Я был очарован одним современником-литературоведом, что было невероятно и немного мило. Я редко кем восхищаюсь, кроме собственной персоны, но мне нравилось слушать Хамелеонова и узнавать новое от Хамелеонова – а ведь изредка казалось, ничего нового узнать уже не придется никогда, – и мысленно спорить с Хамелеоновым, и доказывать Хамелеонову, как он не прав, но часто просто одобрять Хамелеонова и гладить его и себя – по лысеющим головам.

И вот однажды, отдыхая в Юрмале, я узнал, что предмет моего восхищения и даже предполагаемый будущий приятель – да, я считал его достойным хотя бы попробовать со мной сдружиться, – будет выступать у нас. Билеты на Хамелеонова были приемлемы по цене – поэтому я с удовольствием приобрел парочку: себе и товарищу по даче, одному занимательному лепидоптерологу[13]. Ему тоже не было чуждо прекрасное, то есть мир литературы.

Иногда во время наших с приятелем-ученым прогулок по песчаным дюнам и поглощения пропитанного соснами и морем воздуха мы обсуждали творчество Хамелеонова. А иногда даже спорили по поводу исторической ценности того или иного пассажа.

На лекцию Хамелеонова – поэта, прозаика, драматурга и оратора с активной гражданской позицией – я ехал в волнении. Даже подумал купить цветы, но тут же над собой посмеялся, но не решился поделиться этой внутренней миниатюрой с другом, который то тут, то там упрекал меня в излишней женственности и изнеженности, «свойственной не мужчинам, а бабочкам».

Если вдруг вы обиделись на друга из-за того, что он не был с вами полностью откровенен, рекомендую задуматься над сущностью данной досады, а именно: почему он скрыл то, что скрыл? Что такого он в вас боится? Какой реакции? Попробуйте оттолкнуться от сути его тайны, и, как пса к колбаске приводит нюх, так и вас течение рефлексии, возможно, вытолкнет к довольно любопытным и освежающим выводам, как ледяной лимонад в душный вечер.

Лекция Хамелеонова проходила в аудитории, наполненной дамами преклонного возраста. Кроме нас, одного молодого паренька и самого Хамелеонова мужчин в аудитории не наблюдалось. Мы с приятелем посмотрели друг на друга, как только вошли в это пекло, и без слов поняли, о чем каждый из нас подумал.

Здесь было много наших знакомых. Например, бабушка, которая снимала участок по соседству с лепидоптерологом и иногда приглашала нас выпить чаю, желая на самом деле продемонстрировать, какой вкусный у нее получается сливовый пирог. Никто и никогда не был против удовлетворить ее тщеславие причмокиваниями и похвалами, потому что пироги у нее и вправду были образцово-показательные. Здесь же была и Лариса Борисовна, которая всегда, и зимой и летом, ходила во всем вязаном, причем личного производства. Жители домов на одной линии с ее дачей (те, что стояли напротив, она почему-то не уважала) были одарены как минимум одной вязаной брошью. Сегодня она была в легкой панаме цвета взбитых яиц и платье, чуть более откровенном в силу крупности вязки: в дырки между петлями можно было увидеть много чего неинтересного. Даже летнюю обувь она умудрялась вязать, привязывая чудные нити к подошве, нещадно отнятой у магазинного образца. Заметили мы и бабусю-ромашку Кузьминичну. Она светилась энтузиазмом, как лампочка Ильича, и была ответственна за распространение по дачному поселку общественно-социальной повестки. Именно она печатала листовки, например, про то, что лес надо беречь, а мусор сортировать, организовывала старушечьи посиделки тридцатого числа каждого месяца, где якобы обсуждались насущные вопросы, а