Милые люди - Юлия Гайнанова

Все вместе мы представляли прекрасный социальный слой, который я бы назвал престарелой интеллигенцией. Мы не были богаты, но и не страдали от бедности, и могли позволить себе пару раз потратиться на интеллектуальное развлечение в этом тихом краю. Да, у большинства из нас стоптаны подошвы туфель или протерты ремни и ручки сумок, но в нашей среде было принято тратиться совсем на другие вещи, которые, конечно, и вещами совсем не были.

Присутствовала еще пара залетных женщин из Риги, и, хотя они были моложе, очевидно, тоже разделяли нашу философию растрат.

Ну а если совсем так честно, выглядели мы, конечно, бедновато, старовато и местами неопрятно.

Но и Хамелеонов, сам Хамелеонов был как будто эссенцией нашего образа: откормленный и круглый, как прозрачный надувной шар зорб[14], в котором крутятся люди по склонам, чтобы добыть немного ребяческого адреналина. Он тоже потел, как и мы, к тому же надел абсолютно неподходящий к низу верх: аляповатая майка в стиле пэчворк[15] только изредка прикрывала волосатое пузо, и он неустанно ее одергивал маленькой ручкой, которая совсем не подходила к телу, как будто руку пупса по ошибке пришили к туловищу Карабаса-Барабаса, – но только первые пятнадцать минут.

Потом он как-то расслабился и простодушно почесывал смирившийся с обнаженкой жир, избавившийся от ненужного прикрытия в виде майки, которая не могла справиться с поставленной задачей по определению возможностей, отведенных ей на китайской фабрике.

Мне кажется, у дам это даже не вызывало брезгливости, но восторг аутентичности. Чистый жанр без примеси «казаться, но не быть».

Настал черед задавать вопросы. Мы с другом подтянулись, взбудоражились: вопросов у нас было, и немало, но честь обратиться к лектору первой выпала женщине с предпоследнего ряда. У нее пару раз сорвался голос от волнения, но сам вопрос был достаточно остроумным, и мы в ожидании уставились на светило, думая, что же оно скажет.

То, что было дальше, нельзя назвать никаким другим словом, кроме как мерзость. Он брезгливо осмотрел ее – от поношенных туфель до макушки, – тяжело вздохнул и ответил такую несусветную грубость, что у нас с товарищем чуть глаза не выкатились из орбит. Это было настолько инородно в этой комнате умных и воспитанных людей, что мы все как бы застыли одной массой, как будто в надежде, что вот Хамелеонов сейчас улыбнется и поправится, и все это рассеется как чад, и мы не будем вынуждены думать о нем плохо. А думать плохо о том, о ком ты до этого довольно долго думал хорошо, это же тоже своеобразное испытание, своеобразное упражнение души, которое нам совсем не хотелось выполнять тем спертым, но все равно прекрасным летним днем, там, где за окном песчаные дюны, и сосны, и можно ловить бабочек. Но морок не спадал, и его пресвятейшество скривило усатые губы и окинуло уже нас всех презрительным взглядом:

– Кто еще хочет меня о чем-нибудь спросить?

Мы были уверены, что никто из нас, оплеванных и презренных, уже никогда и ни о чем не захочет его спросить, но нашелся смелый парнишка, единственная молодая кровь, правда, точно такая же с виду бедная, как и все остальные. И обтрепанные ремешки рюкзака, и видавшая виды обувь – все было при нем в ансамбле с прыщами и жирными волосами. Он спросил что-то про магический реализм и его роль в связи с темой лекции. Но Хамелеонов был явно раздражен этим вопросом настолько, что пошел на откровенную грубость. Он прервал студента:

– Я вас прерву.

Хамелеонов поднялся медленно, словно дрожжевое тесто, как бы демонстрируя, насколько он превосходит присутствовавших в этом зале, устало сложил руки на животе, причмокнул губами и раздраженно затянул речь, не имеющую ничего общего ни с вопросом студента, ни с магическим реализмом. Мне казалось, что сейчас он превратится в Колобка и выкатится из аудитории, показав на прощанье ярко-красный язык.

Так уж вышло, что спустя всего лишь полгода я снова попал на лекцию к Хамелеонову, которая проходила уже в Москве, на Рублевке, и пришли туда совсем другие дамы. Билет на эту лекцию не подходил мне ни по времени, ни по цене – стоил он в три раза дороже того, что я приобрел в Латвии, – но одна моя прелестная знакомая уговорила меня пойти с ней. Я достаточно долго упирался, учитывая прежний опыт, но надо признать, что сама лекция и правда была великолепна. То была бы повелительница лекций, остроумная и манящая, если бы не отношение ее создателя к тем, кому он ее даровал.

Нарядные и надушенные среди таких же нарядных и надушенных, мы были в теплом зале, забитом выставочными работами достижений хирургии последних лет и новыми коллекциями самых дорогих бутиков, которые были тут же, неподалеку, за дверями того актового зала.

«Ох, куколки вы мои фарфоровые, – подумал я, – и зачем вам тайны литературные! Вы же еще не знаете, что он сделает с вами в конце этой лекции, как оплюет и обесчестит вас! Ни одна маска не сотрет с вашего лица удивление, которое вы испытаете, когда за ваши же деньги вам нахамят, хотя и в самой приятной обстановке».

Я слушал лекцию с неким злорадством и предвкушением финального акта спектакля – вопросов из зала. Тот факт, что Хамелеонов не мимикрировал под среду, а пришел все в том же нелепом костюме из кусочков разноцветной ткани, обнадеживал. Сам я не мимикрировать не осмелился, и вышеупомянутые нарядность и надушенность изгнали из моего образа все потертое и удобное.

Настал момент, пришел тот час, когда первая холеная ручка с острыми красными ноготками взмыла вверх.

– А я не поняла, объясните, пожалуйста…

Каково же было мое удивление, когда Хамелеонов уронил улыбку и с терпеливостью, достойной классного руководителя первоклашек, отплыл, нет, сорвался в область доходчивых объяснений и азбучных истин. Я не верил своим ушам, глазам, носу и коже. Похоже, Хамелеонов любил глупые вопросы.

«Ладно, – подумал я, – наверное, он в особенно благодушном настроении или ему понравилась дама, которая задавала вопрос». Она была поистине ужасна.

За смелой кокеткой в зале тут же пробились густо-густо руки-веточки с острыми ноготками-лепестками самых разных цветов. И каждой он снова и снова удовлетворенно объяснял очевидное, словно они все были на первом, довольно странном, групповом свидании. А я там был лишний, я был извращенец, и мне стало худо, и я тут же вышел в уборную. Там я смочил лицо водой и спросил у отражения:

– Как же