Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние - Макс Гастингс

Однако практически сразу обозначился разрыв между отношением самого Верховного главнокомандующего, которому было поручено Штатами и ООН ответить на коммунистическое вторжение, и политикой Вашингтона. Правительство настраивалось на ограниченные боевые действия. Для отражения коммунистической агрессии предполагалось использовать все необходимые средства, однако борьбу следовало ограничить Корейским полуостровом. «Карантин» Тайваня и дипломатические сигналы Москве должны были продемонстрировать намерение Америки не допустить перерастания азиатского инцидента в глобальный конфликт.

С июня 1950 года и до самой отставки через десять месяцев Макартур демонстрировал принципиально иное восприятие корейского конфликта, которое он не скрывал от своего начальства и не особо скрывал от мира. Он считал, что историческое предназначение Соединенных Штатов как величайшей капиталистической державы – рано или поздно сразиться с коммунизмом на поле боя. Он считал, что огромное преимущество, которое Америка получила благодаря монопольному обладанию эффективными ядерными силами, не может длиться долго. Поэтому в интересах Америки было как можно скорее начать решительную борьбу с мировым коммунизмом. Конфликт Вашингтона и Макартура, который окажется одним из самых опасных и разобщающих факторов корейской войны, по сути, был прост: Макартур не верил, что война может быть ограниченной. Он признавал томистскую доктрину справедливой войны[56]. Как писал его биограф Уильям Манчестер, он «полагал, что если правительства довели дело до войны как до крайнего средства, то она должна вестись до тех пор, пока одна из сторон не будет повержена». Кроме того, по его убеждению (что имело далеко идущие последствия и должно было насторожить Вашингтон), после начала военных действий генерал на поле боя должен быть центральной фигурой в принятии решений. Если ему доверяют вооруженные силы Соединенных Штатов на Дальнем Востоке во время войны, значит, распоряжаться ими он должен максимально свободно. В годы Второй мировой Макартур обладал невероятными политическими полномочиями на Тихом океане. Он рассчитывал получить такие же полномочия и теперь – в эпоху новых супердержав и атомной бомбы.

Некоторых членов правительства с самого начала беспокоило, что в Токио заправляет этот стареющий титан, «всемогущий» Макартур. Но заменить в такой момент величайшего из ныне живущих полководца было немыслимо. И все же, учитывая убеждения главных участников этой драмы, примечательно было не то, что из-за Кореи наметился раскол между президентом и его главным подчиненным на театре военных действий, а то, что развязка драмы случилась, когда эти действия были уже в самом разгаре.

⁂

Даже самые горячие поклонники генерала армии Дугласа Макартура признавали у него серьезные отклонения и недостатки. «Паранойя у него была почти клиническая, – писал Уильям Манчестер. – Он ненавидел сразу целый континент – Европу»[57]. В ходе другого биографического исследования, посвященного Макартуру, выявились некоторые прежде неизвестные подробности из его частной жизни в бытность начальником штаба армии США до Второй мировой войны – склонность к демонстративным угрозам покончить с собой и к платоническим отношениям с проститутками, чье внимание раздувало его непомерное эго. Если бы эти факты были широко известны тогда, считает автор исследования, они послужили бы достаточным свидетельством неуравновешенности Макартура, чтобы отстранить его от командования – либо во время Второй мировой, либо в Корее. Мне этот вывод кажется поспешным. Стоит хотя бы навскидку вспомнить великих военачальников недавних времени, и станет ясно, что эксцентричные (мягко говоря) черты имелись у многих: взять, например, Паттона, Монтгомери, Стилуэлла. Скромность и интеллектуальные поиски тоже сомнительные преимущества. Чувство избранности и особого предназначения способно обманывать, как можно наблюдать на примере ряда военачальников, к которым можно отнести и Гитлера. Однако других именно эти качества приводили к величайшим победам. Роль Макартура в корейской войне можно считать трагической или воспринимать как иллюстрацию того, что происходит с человеком, наделенным чрезмерной властью в демократическом обществе, или как пример неоспоримого военного авторитета, приводящего к мании величия. Но недостаточно просто нарисовать портрет стареющего генерала, управляющего византийским двором в послевоенном Токио, и утверждать, что его характер и поведение сделали неизбежным все, что за этим последовало. В Макартуре было величие, которое не перечеркнут никакие его поступки с осени 1950 года до самой смерти.

Всю свою жизнь он исходил из того, что правила, писанные для людей менее выдающихся, к нему не относятся. Немногие из командующих какой бы то ни было страны могли нести столь большую долю ответственности за военное поражение США на Филиппинах в 1941–1942 годах и при этом не быть призванными к ответу. Еще труднее представить себе, что кому-то другому удалось бы бросить свои обреченные войска на Батаане и сбежать в безопасное место со свитой, в которую входила и личная прислуга, под предлогом, что для страны его собственная ценность превосходит принесенную символическую жертву. Тем более маловероятно, чтобы кто-то избежал общественного порицания за согласие принять в качестве личного подарка крупную сумму от филиппинского президента в тот самый час, когда битва за его страну вот-вот будет проиграна. Много вопросов вызывают достижения Макартура на посту Верховного главнокомандующего в южной части Тихого океана: достаточно вспомнить его вечную борьбу за личный авторитет с ВМФ США, а также «батаанскую банду» – клику подхалимов, которыми он окружил себя в штабе, часто не способных вовремя разглядеть тактические возможности.

Тем не менее никто не мог отрицать его значимость как символа американской власти и стремления одержать верх, предводителя огромной могучей силы, призванной уничтожить Японскую империю в Азии. Его достижения во Второй мировой войне были абсолютно реальными. Даже его напыщенность, его напускное величие вполне соответствовали той роли в делах страны, которую он был призван исполнять. А потом, когда японцы капитулировали, именно Макартур выступил автором этого в высшей степени изобретательного жеста – прощения Японии. Пойти на такое, когда из японских лагерей военнопленных еще продолжали вывозить ходячие скелеты бойцов союзных войск и когда еще не изгладилось из памяти американцев все слышанное за четыре года о подлости и дикости японского врага, могла только особа поистине августейшая. В 1950 году Макартуру исполнилось семьдесят. Он был героем в глазах японцев, считавших – не совсем безосновательно, – что он спас их от рабства; и даже неудачная попытка баллотироваться в 1948 году в президенты от республиканцев не убавила его славы в Америке – его родине, где он не жил с 1936 года, – как ее величайшего полководца Второй мировой.

Для молодого офицера попасть в штаб Верховного главнокомандующего союзными войсками в Токио было сродни тому, как если бы он стал пажом при дворе европейского монарха XVII века. «Дворец» размещался в приземистом бетонном кубе старого здания страховой компании «Дай-Ити». Восстановление самоуправления в Японии едва ли уменьшило власть Верховного главнокомандующего союзными войсками над страной, которую он сначала покорил, а затем воскресил. Макартур оставался самым могущественным человеком в Японии – легендой не только для американцев, но и для японцев, которые по-прежнему ежедневно толпились у штаба, глазея на церемонии приезда и отъезда главнокомандующего. Распорядок дня у руководителя был необычный: на работу он прибывал в десять утра, в два уезжал домой обедать, в половине пятого возвращался и потом мог засидеться в штабе до девяти вечера или позже. Ни выходных, ни праздников для него не существовало. Самые циничные сотрудники штаба поговаривали, что и в их помощи он, видимо, не нуждается, коль скоро, по словам одного из них, «любое решение норовит принять единолично»[58]. Однако бал при дворе по-прежнему правила «батаанская банда». Начальника разведки – Уиллоуби – за чванство прозвали в штабе сэром Чарльзом. Из ключевых фигур в окружении Макартура только начальник штаба, генерал Алмонд, не принадлежал к «батаанской банде» и отчетливо это сознавал. Макартур симпатизировал и доверял Алмонду, к недоумению части штабных, которые этих чувств не разделяли. Они признавали энергичность и целеустремленность южанина, однако ненавидели его за высокомерие и буйный нрав. Алмонд никогда не позволял себе по отношению к Верховному главнокомандующему того, что мог позволить себе, например, Уиллоуби. Если последнему нужно было перехватить Макартура для разговора, он подкарауливал генерала где-нибудь в коридоре и якобы случайно сталкивался с ним по пути мимо почетного караула к лифту.

– А, Чарльз! – слышался звучный актерский голос Макартура.

– Э-э, вы уже домой?

– Нет-нет,