Демоны Микеланджело - Джулия Бьянки

Девица не простудится в такую погоду, уверяла его настоятельница.

Дереву не страшна непогода, соки земли поддерживают в нем жизнь. Пока она остается «деревом» в своем особом мире, холод нестрашен ей точно так же, как и настоящему дереву. В этом легко убедиться: кожа девушки остается теплой, дыхание ровное, а пульс полнокровный, здоровой частоты.

Твердой рукой она взяла ладонь синьора Буонарроти и поднесла к безумной девице. Действительно, от нее исходило тепло. Чувствовать под пальцами живую плоть, лишенную всякого человеческого начала было мерзко. Он поспешил отдернуть руку.

— Что вас озадачивает?

— Ее лицо. Даже прогуливаясь в оливковой роще, я всякий раз убеждался, что деревья умеют грустить. Но, это существо лишено эмоций, любого биения жизни.

— Болезни души нередко сопровождаются телесными недугами, — объяснила аббатиса. — Умалишенные чаще других страдают от параличей. То, что со стороны кажется безразличием, всего лишь следствие частичного паралича лицевых мышц.

— Какое примечательное наблюдение!

Их беседа с аббатисой продлилась до начала трапезы. Чтобы поспеть во Флоренцию к ночи, синьору Буонарроти и его спутнику — фра Пьетро — пришлось поблагодарить сестер за любезный прием и покинуть стены картезии.

Однако прежде, чем отпустить гостя, матушка Мария осмотрела его плечо, велела несколько раз поднять и опустить руку, долго изучала зрачки и цвет языка, наконец, сочла состояние недужного значительно улучшившимся. Вручила ему склянку капель и фарфоровую баночку с целительным бальзамом. Сестра-ключница самолично вышла, чтобы запереть за гостями ворота.

Но прежде чем защелкнулись створки, синьор Буонарроти успел повернуться в седле, оглянуться и крикнуть:

— Как зовут доктора?

— Доктора?

— Врача, который приезжает из Флоренции.

— Ах, этого! Мессир Бальтасар.

— Мессир недавно умер в чумном карантине.

— Как такое возможно? — ахнула ключница. — Такой был знающий, опытный врач!

Они пришпорил лошадь, не дожидаясь, пока громоздкие створки ворот, обшитые кованной сталью, захлопнулись.

Они достигли городских ворот Флоренции глубокой ночью, долго припирались со стражниками, не желавшими впускать из из-за чумного карантина, размахивали подорожной, пока старший караула не догадался известить сержанта. Когда посыльный вернулся, их усадили в повозку, прокатили по пустынным городским улицам и доставили прямиком в здание Синьории.

Впотьмах галереи казались бесконечными, тоскливыми и непривычно гулкими. Стражник объявил, что их ждут, затем втолкнул обоих в непримечательную дверь. Посреди скромно убранной залы горела всего одна свеча, но этого захлебывающегося сквозняком огонька было достаточно для отца Джироламо — единственного, кто находился в зале. Проповедник стоял у стены, пригвожденный к полу собственной длинной тенью, и более обычного походил на святого. Его щеки ввалились, кожа побледнела до голубизны, глаза сверкали как раскаленные угли, а губы были готовы выплеснуть проповедь, по силе равную урагану.

Однако синьор Буонарроти нимало не смутился — еще в дороге он успел сговориться с фра Пьетро, что омрачать святого отца рассказом о покушении на скульптора нет нужды. Микеланджело был готов скорее умереть, чем признать пророческий дар отца Джироламо или хотя бы тот факт, что прелат опередил его в прозорливости. Он собирался оправдать задержку в монастыре тем, что выяснил много полезного о повадках умалишенных. Фра Пьетро с радостью согласился поддержать его — кому охота получить взбучку? Ведь это он не сумел защитить синьора Буонарроти от укола чертовой иголкой. Сообщники переглянулись и молча ждали, когда святой отец завершит молитвы.

Три, пять, семь минут тянулись долго, как медовая капля. Микеланджело громко кашлянул и шепнул фра Пьетро, что должен торопиться в мастерскую — подмастерья слишком долго болтаются без надзора.

В ночной тишине даже шепот звучал набатом, отец Джироламо вздрогнул и вперил взор в точку на стене — аккурат между их головам.

— Со вчерашнего дня всех подмастерьев, учеников и школяров распустили по домам, дабы не подвергать смертельной опасности.

— Но моровое поветрие пошло на спал из-за холодов, — удивился Микеланджело.

— Угроза, нал ними нависшая, страшнее любого мора, — глаза святого отца сверкнули истовым огнем. — Дьявол грозит отнять их невинные души!

Проповедник вытащил из рукава и развернул длинную полосу ткани, поднес ее к свету. На широкой полосе парчи засверкали шитые золотом кресты.

— Сие орарь, иначе именуемый «стола», мы — слуги господа — возлагаем сей предмет облачения на выю[26] во время службы, как символ ангельских крыл! — отец Джироламо отбросил ленту на пол, как ядовитого гада, его передернуло от отвращения. — Кто, кроме самого отца зла, посмел бы превратить это знак добродетели в удавку?

Микеланджело и фра Пьетро одновременно склонились над лентой, стали ощупывать и разглядывать ее, а голос отца Джироламо рокотал над их головами как предвестие гибельного урагана.

Вчера еще один отрок лишился жизни: ученик суконщика, его удавили перед рассветом, когда ночь особенно темна. Хозяин отправил парнишку со срочным заказом в красильню. Но прошел и час, и другой, и третий — заказ и не думали доставить, раздосадованный задержкой хозяин сам помчался в красильню, узнал, что его порученец там и не думал появляться! Он, конечно, решил, что негодящий ученик подрался, стащил у торговки яблоко, ущипнул девицу, что свойственно юношеской природе, или нашкодил как-то иначе и угодил в каталажку. Он прямиком двинулся в караулку городской стражи — оказалось, никого похожего утром не задерживали. Но сержант отнесся к исчезновению подростка со всей ответственностью: отправился вместе с суконщиком к чумному карантину и вызвал доктора.

С наступлением холодов больных стало значительно меньше, поэтому чумная повозка объезжает городские кварталы один раз — ранним утром. Солнце об эдакую пору встает поздно, в потемках любое тело можно принять за умершего от моровой язвы. Тело паренька неминуемо угодило бы в чумной ров, но могильщик заметил на шее блескучую ткань и захотел разжиться. Благо подоспел доктор, отобрал орарь, осмотрел мертвеца, а потом без проволочек известил сержанта о новом удавленнике.

Глава 13

Пока отец Джироламо повествовал о скорбном происшествии, скульптор обернул расшитую ленту вокруг собственной крепкой ладони, подошел к фра Пьетро и резко, без предупреждения, провел тканью по его щеке, задев шею. Доминиканец вскрикнул и схватился за лицо — на коже появилось несколько тонюсеньких царапинок:

— Какого пса… Тьфу!

— Микеле — ты в своем уме? — зарокотал отец Джироламо, бросаясь между ними. — Что ты творишь? У тебя осталось хоть что-то святое?

— Мой ум светел, как никогда, ваша святость, — учтиво поклонился синьор Буонарроти и вернул полоску ткани святому отцу.

Проповедник чуть заметно поморщился. Он избегал подчеркивать собственное положение городского правителя и запрещал это делать нижестоящим — будь то монахи, просители или служащие Синьории, однако не стал поправлять скульптора.

— Даже на грубой коже фра Пьетро остались царапины, если эту штуку использовали как удавку, шея и подбородок паренька должны быть сильно расцарапаны. Чтобы достаточно сильно затянуть ленту, ей придется измять. Однако на ткани, какой она попала в мои руки, нет следов от заломов.

— Какая разница, чем удавили мальчишку? — простодушно спросил фра Пьетро.

— Невозможно понять, кто есть преступник, если не установить с точностью, как именно происходило убийство, — объяснил бывшему пикинеру святой отец.

— Помните, чему нас научила матушка-аббатиса, фра Пьетро? Сумасшедшие живут в своем мире. Всю дорогу домой я пытался нарисовать этот мир. Кем мнит себя человек в позолоченном венке из виноградной лозы? Актером? Языческим богом Вакхом? Зачем ему перемазываться белилами? Бегать нагишом, не замечая холода? Что если он воображает себя прекрасной белоснежной статуей? Я попытался отворить двери в его мраморный мир, войти и оглядеться. Но кругом я нашел только холод, пустоту и одиночество изваяния на пьедестале. Универсум, в котором нет места живым. Тоска обрекает его бродить в поисках спутников в пути по этой мраморной пустоши. Когда он отнимает жизни несчастных, то всего лишь производит ритуал посвящения, приглашает их души в свой мир.

— Если дела обстоят так, синьор, этот парень действительно болезный на всю голову, — заметил фра Пьетро.

— Именно так. Настоящие сумасшедшие очень дорожат своими вещами и никогда не расстаются с ними. Они не меняют своих вкусов и образа действий. Если допустить, что молодых людей душит настоящий безумец, он всегда будет использовать одну удавку, всякий раз выбирать похожих юношей, и одинаково вести себя после убийства. Если он удавил несколько человек куском шелка, то не станет использовать что-то другое. Он всякий раз уносил удавку с собой и оставлял свою жертву там, где убил, значит, он не станет поступать иначе, — Микеланджело вспомнил восковое лицо Филиппе и тягостно вздохнув, добавил — Но кто-то другой мог изображать «нагого душителя» и убить ученика суконщика по своим собственным, вполне рациональным мотивам. Поэтому следует срочно выяснить, в каком состоянии была кожа удавленника.