Демоны Микеланджело - Джулия Бьянки

— Чудо? Это он может!

Они дружно расхохотались, и заказали новую порцию выпивки — нет лучшего способа заручится дружбой пары солдафонов, чем распить с ними «достаточное количество» алкоголя. На обратном пути в мастерскую, который они проделали в изрядном подпитии, фра Пьетро от души хлопнул скульптора по плечу:

— Здоров ты пить, скульптор, и вообще крепкий синьор. Отец Джироламо напрасно колотится из-за тебя.

— Колотится? — Микеланджело успел заметить, что бывший пикенер запросто мешает словечки из разных языков и наречий.

— Ну да, переживает, что тебе раньше времени свернут шею, даже меня прислал присматривать…

Микеланджело невольно сделал движение головой, проверяя целы ли его собственные хрящи, ослабил завязку плаща и уверил:

— Видите, ничего мне не сделается! Прошу вас, фра Пьетро, сходите лучше к отцу Джироламо за благословением, у вас это выйдет быстрее. Скажите, что нам требуется благословение на посещение монастыря и записка от него…

— Для чего вам благословение, чтобы паломничать по святым местам?

— Потому что без записки от святого отца нас даже на порог не пустят. Мы направляемся в женскую обитель, к сестрам-картезианкам…

— Ого! Так это благое дело, сейчас же пойду, разыщу святого отца.

— Будем действовать без суеты! — вид выпившего монаха имел ничтожные шансы на милостивый отклик в сердце отца Джироламо, — Лучше загляните к нему утром, я тем временем накажу оседлать лошадей и буду дожидаться вас в мастерской.

…Голова звенела чугунной тяжестью, а перед глазами плыли кроваво-красные круги, Микеланджело с трудом сел на койке и некоторое время пытался понять, какого пса добивается от него широкоплечий синьор в монашеской ризе.

Малознакомый синьор все бубнил про каких-то лошадей, его слова колотили в уши, подобно барабанной дроби. Наконец, он догадался протянуть скульптору остаток вина в бутылке. Головная боль растворилась в винной кислоте, перед мысленным взором Микеланджело замелькали яркие вспышки, память начала проступать через серую мглу головной боли, пока он не вспомнил все!

Поморщился, допил вино — должно быть он основательно перебрал вчера, — хотел ополоснуть лицо из бочонка с ледяной водой, но, смог поднять левую руку. Боли не было, но рука так и норовила повиснуть как плеть — все движения выходили медленными и неуклюжими, но им надо было спешить: кони уже ржали и были копытом у ближащей коновязи. Фра Пьетро пришлось помогать ему менять рубаху, но отпрянул — на спине синьора Буонарроти, аккурат под левой лопаткой, была припухлость, по которой разливалась краснота. Оно напоминало укус шершня, но в такое время года, когда от холода сводит челюсти, проще повстречать тень святого Франциска, протягивающего путнику свой единственный плащ, чем живого шершня или осу. Однако на всякий случай, монах сделать все, что полагается в таких случаях: надавил на кожу вокруг чуть заметной темной точки, в которой могло оставаться жало. Из ранки появилось несколько мутноватых, зловонных капель, затем прозрачная сукровица с алыми прожилками крови, тогда он смочи кусок холста в бочонке с водой, стоявшем у входа, и с большим тщанием промыл ранку.

Вода была ледяной, но фра Пьетро мало волновали недовольное ворчание скульптора, который был слишком слаб, чтобы сопротивляться заботам милосердного брата. После ледяного прикосновения способность чувствовать и двигаться возвратилась к его руке. Синьор Буонарроти смог взять письмо с личной печатью синьора, просмотрел письмо к матери-настоятельнице, сунул к себе в седельную сумку, отпихнул помощника, взгромоздился на лошадь и пустил ее в галоп.

Глава 11

Конские копыта звонко цокали по городским мостовым, затем по широкой дороге, а затем свернули в пыльный проселок который уже три сотни лет топтали подошвы паломников. Сложенное из серого камня компактное здание монастыря притаилось среди лесов за холмами, покрытыми виноградниками. Год за годом деревеньки подбирались все ближе к стенам обители, и теперь уже нельзя было сказать с уверенностью, где заканчиваются монастырские владения и начинаются огороды поселян.

Из-за холодов, ударивших раньше времени, листва не успела пожелтеть и цвела зеленью среди серых камней как состоятельная вдовушка, с которой пишут портрет, а белесое солнце резало глаза совсем по-летнему. Микеланджело пришлось несколько раз смахивать слезы и заодно утирать со лба липкий, холодный пот. Он не чувствовал жара, но неожиданно осознал, что его зубы выбивают такт на пару с конскими копытами, а его самого бьет крупная дрожь.

Вдруг и солнце, и небо, и все, что он видел сделалось красным, алый туман обступил его со всех сторон и толкнул в бездну…

Когда Микеле был еще несмышленышем, супруга его наставника, каменотеса Тополино, любила рассказывать историю о злобном колдуне, который ездит по ярмаркам да базарам и устраивает представления из тряпичных кукол. Но стоит какой-то кукле истрепаться, как он бросает ее в огонь, и тут же подманивает самого непослушного мальчишку — предлагает ему заглянуть сперва в свой балаганчик, а потом — в большой сундук, где хранятся его развеселые куклы. Стоит мальчишке наклониться над сундуком, как злодей хватает его за ноги, подталкивает внутрь, с грохотом захлопывает крышку, которую не поднимает до тех пор, пока мальчишка не превратится в новую тряпичную куклу с размалеванной деревянной башкой, — в этом месте мамаша Тополино сгибала указательный палец колечком и костяшкой стучала своего бойкого воспитанника по лбу, чтобы уточнить, какие у него шансы превратиться в кусок деревяшки.

После таких историй Микеланджело недолюбливал кукольников и стороной обходил ярмарочные балаганы. Ему постоянно казалось, что за пыльной ширмой стонут и плачут живые ребятишки, у которых отняли душу ради чужого веселья. Но когда он наконец-то выпутался из красного марева, оказалось, что его детский кошмар обрел реальность: он находился внутри большой коробки.

Он застонал и попытался сесть на койке и оглядеться. Нет, это была не коробка, и даже не склеп, а всего-навсего маленькая комнатка с выбеленными стенами. В помещении царила пугающая пустота: не было ни стола, ни полочки, ни табурета, только распятый Иисус взирал него пустыми глазницами. Господа крепко прибили прямо к стене, из его пронзенных гвоздями членов тянулись невидимые ниточки крови.

Микеланджело медленно приподнялся, потом сел на койке, опустил босые стопы на пол — ни его обуви, ни его одежды нигде не было, тело прикрывала только длинное рубище, сшитое из холстины. Узкое, как бойница окошко в стене пропускало внутрь совсем немного серого предутреннего света, и чтобы лучше ощутить всю прелесть распятия он медленно провел по резному дереву пальцем. На изножье распятия было выбито:

Stat crux dum volvitur orbis[23]

Краска с него давно облупилась, но работа все равно была дьявольски хороша!

Мысленное упоминание нечистого обернулось жгучим приступом жажды — но никакого кувшина или кружки с питьем, вообще посуды в комнате не было, он с трудом удержался чтобы не чертыхнуться, пошлепал босыми ногами к двери. Толстая, добротная дверь была заперта снаружи — на внутренней стороне даже ручки не имелось! Зато в дубовом полотне была устроена маленькая дверца с круглым отверстием посредине. Дверца тоже была заперта снаружи, а его соглядатаи могли беспрепятственно наблюдать за ним через отверстие. Это было чересчур!

Микеланджело обнаружил, что чувствует себя уже достаточно хорошо, чтобы разозлиться. Он принялся со всей силы колотить в дубовое полотнище, но очень быстро убедился — двери сработаны с большой прочностью. Однако даже через них было слышно, как по наружной галерее прокатился гул.

Прошло не больше минуты, как в дверном замке хрипло хрустнул ключ, дверь приоткрыли, в узкий проем протолкнулся фра Пьетро, следом за ним потянулась вереница из нескольких монахинь в белом «домашнем» облачении, предписанном картезианским уставом. Микеланджело сразу же понял, которая из них аббатиса — разлет ее бровей, светлых, но не белесых, сразу напомнил ему о покойном Филиппе. Впрочем, сходство тетушки и племянника было лишь частичным — абрис подбородка аббатисы был весьма волевым, взгляд — прямым и твердым. Губы ее были привычно поджаты, ибо устав предписывал монахиням не осквернять своих уст разговорами и пребывать в молчании, кроме времени, специально отведенного для бесед. Ее пальцы без устали перебирали деревянные шарики псалтериума[24], отсчитывая прочитанные молитвы.

Она собственноручно опустила в мисочку с ароматным травяным отваром тряпицу, умело наложила на лоб больного, а затем поднесла к его губам кружку с темной, терпкой жидкостью.