Хроника смертельной осени - Юлия Терехова

– Ну, и чего ты ревешь? – он протянул мне платок. – Ну-ка, вытри.

– Я думала, я тебе надоела. Сижу тут, небо копчу…

– Что ты коптишь? – засмеялся Олег. – Не смеши меня. Итак – потерпи неделю. Договорились?

Ночью он был как никогда нежен. Как мне хочется верить ему, все мое существо отвергает даже мысль, что я Олегу больше не нужна. Но я не могу забыть выражение его лица, когда он смотрел на нее. Та женщина. Та женщина, Катрин – что он нашел в ней? Разве она была с ним в минуту беды и скорби? Разве она доказала ему свою преданность и любовь, как доказала я? Да, на мгновение утратив веру в него, я посмела быть несправедливой – а ведь Олегу так досталось! Не каждый вынесет обвинения в страшных убийствах, да еще когда лучший друг в припадке ревности ломает тебе шею. Оболганный и опозоренный, он лежал в тюремной больнице и все отвернулись от него, и даже я оказалась так наивна, что чуть не поверила тем ужасам, которые о нем рассказывали. И вот – я чуть снова не предала Олега, бросив одного, без единого человека, кто б его любил, и кто б ему верил. Как малодушна я и как благороден он, все понимая и все мне прощая…

12 февраля 2012 года

Он изменился и снова стал тем Олегом, от которого я потеряла голову, когда застегивала на нем синюю шелковую рубашку в примерочной кабинке. Завтра мы уедем, а сегодня он назначил мне свидание в странном месте – музее Клюни, в зале со средневековыми шпалерами. Это в двух шагах отсюда – пять минут пешком по улице Racine. «Тебе надо ее увидеть. Эта дама так на тебя похожа. Я подумал об этом при нашей первой встрече. В ней твоя строгость и твое очарование».

La Dame à la licorne. Дама с единорогом. Я заглянула в Википедию. Символ непорочности и чистоты – значит, Олег еще считает меня чистой и невинной, несмотря на все мои проступки. Может, он все же любит меня и я терзаюсь напрасно? Конечно, конечно, любит! Эти слова – как серебряные колокольчики. Сегодня я должна постараться – пусть видит, какая я красивая и пусть гордится мною.

Олег запретил мне стричься. Наверно, он прав – с шиньоном гораздо женственней. Надену белое кашемировое пальто – Олег сам его покупал. У него великолепный, даже изысканный вкус, и пальто роскошное. Я в нем выгляжу потрясающе. Сколько времени потеряно зря из-за того, что я не умею держать себя в руках. Но чемоданы упакованы, завтра утром мы уедем в Ниццу и неизвестно, когда вернемся в Париж и вернемся ли вообще. Хорошо бы снова приехать сюда в мае, когда все цветет. И может, тогда я смогу полюбить этот город, который возненавидела от одиночества и ревности… Все, дневник, убираю тебя в чемодан. Мне пора.

Начало марта 2012 года, Лондон

Катрин лениво ковыряла ложкой овсяную кашу, которую Тереса исправно стряпала, искренне желая приготовить максимально английский завтрак, невзирая на протесты хозяйки. Катрин терпеть не могла овсянку, тем более, сваренную на воде, но послушно давилась ею – она очень боялась обидеть служанку. У Катрин никогда не было прислуги, и она не знала, как следует отдавать распоряжения. Она вообще не понимала, зачем Сергей нанял эту шумную девятнадцатилетнюю пуэрториканку, которая вела себя так, будто именно она хозяйка в доме. Катрин не без облегчения сложила с себя рутинные обязанности по готовке и уборке, но иногда Тереса ее раздражала, как раздражает стройка за окном.

И вот Катрин меланхолично глотала ненавистную кашу с тупой мыслью: сейчас ее муж отправится на работу, и ей придется чем-то себя занимать. Как правило, эти раздумья заканчивались бездарной тратой денег в магазинах. Продавцы в бутиках в районе Оксфорд-стрит уже привыкли к ней и радушно приветствовали красивую темноволосую, с неизменно грустными глазами, женщину.

Послышались шаги, и на кухне появился Сергей, на ходу завязывая галстук и как всегда раздражаясь, поскольку у него ничего не получалось. Катрин, оторвавшись от овсянки, стала помогать ему. Он с удовольствием принял ее помощь, задирая свежевыбритый подбородок. Когда, наконец, галстук был побежден, он благодарно поцеловал ее в нос и сел к столу.

– Буду поздно, – Сергей торопливо жевал яичницу с беконом. Овсянку он ненавидел примерно так же, как и жена, но, в отличие от Катрин, Тересу не боялся и игнорировал кашу – словно ее на столе и не было.

– Поздно? – отозвалась Катрин, возвращаясь к своей тарелке. – Мог бы и не сообщать, что придешь поздно. Вот если б ты вернулся рано – это стало бы событием, достойным англосаксонских хроник… Надо будет придумать комментарий, – она воздела глаза к потолку. – А на первой неделе по Пасхе прискакал досточтимый рыцарь к возлюбленной жене не в кромешную ночь, а при солнечном свете, и вышла она ему навстречу, и узнала его, и вознесла молитву, и устроила в честь его пир… Не, пир не обещаю.

– Смешно, – кивнул Булгаков, – но до Пасхи далеко, поэтому время на готовку у тебя есть. Катрин, – он решительно отложил вилку и перестал жевать. – Вчера меня вызывал Грегори.

– Грегори – who[26]?

– Не «who», а директор больницы. Он спросил, буду ли я продлевать контракт. Попечительский совет заинтересован во мне и…

– Нет! – Катрин энергично замотала головой с такой силой, что наспех собранные в узел волосы разметались по спине. – Все, не могу больше. Я хочу домой.

– Хватит ныть, – отрезал Булгаков. – Катрин, ты взрослый человек, а ведешь себя, как ребенок. Здесь хоть какая-то гарантия стабильности, а что нас ждет в России? Идиотская политика… бесконечные кризисы…

– Хочу домой, – упрямо повторила Катрин. – Я сыта туманным Альбионом по горло. Ненавижу Англию.

– Хочешь пойти работать? – вдруг спросил Сергей. – Я бы мог узнать…

– Работать – кем? Секретаршей в офис? Не хочу. Я бы, может, переводами занялась, но где их взять? И вообще, пока здесь получишь разрешение на работу – облысеешь.

– Было бы желание, – пробормотал Сергей под нос, но Катрин его бубнеж услышала и завелась:

– Не думай, что я мучаюсь от безделья…

– Я не думаю, – быстро вставил Сергей.

– Думаешь, – проворчала она. – Точно, думаешь. Так вот, дорогой! У меня дома дел полно. Тереса, мне, конечно, помогает, но…

У Булгакова мелькнула нехорошая мысль, что, слава богу, Тереса в силу языкового барьера не поняла сего наглого заявления, что она помогает хозяйке, у которой, оказывается, «дел полно». Катрин слонялась из угла в угол целыми днями, а пуэрториканка вздыхала с облегчением, когда леди куда-нибудь уходила и переставала ей мешать.

– Ладно, – Сергею совершенно не хотелось спорить с женой, и поэтому он, поднявшись из-за стола, чмокнул ее в макушку. – Я все понял. Ты хочешь домой.

– Именно, – мрачно констатировала Катрин, глядя, как закрывается за ним дверь.

Итак, он снова ушел. Изо дня в день – одно и то же. Она провожает его на работу, он целует ее – она чувствует нежность, которой истекает его поцелуй – но все же он уходит, чтобы вернуться очень поздно. И вновь она целый день будет одна – Тереса не в счет.

С юности привыкнув быть окруженной друзьями и, чего уж кривить душой – быть в центре внимания своей небольшой компании, Катрин изнывала от одиночества в ненавистном Лондоне. Англию она терпеть не могла, а особенно англичан – тщеславных, косных и жестоких. Она промаялась несколько месяцев, но теперь все чаще заводила разговор о возвращении в Москву, о чем Булгаков не хотел и слышать. Катрин, задаваясь вопросом о причине его стойкого нежелания покидать Лондон, возмущенно отметала простое объяснение, что его держат в этом противном городе материальные факторы – хотя зарплата Сергея в Королевском госпитале, значительно превышала московскую. «Он и в Москве не бедствовал: одевался прилично, – сердито думала Катрин и вспоминала булгаковскую «Audi»: – и на тачке неплохой катался».

В глубине души Катрин понимала – не просто так Булгаков увез ее далеко от Москвы и упрямо отказывается возвращаться. Не только ее, видимо преследовал образ одержимого убийцы. Если Катрин сама просыпалась от одного и того же кошмара – она, распятая словно великомученица на грубом деревянном щите, прощается с жизнью в душной спальне коттеджа с наглухо закрытыми и зашторенными окнами – так, вероятно, и Сергея преследовали во сне страшный хруст костей и ощущение обмякшего тела. Сергей никогда не говорил об этом, но Катрин ловила его остановившийся взгляд – да, ему, конечно, тоже было нелегко. Необъяснимо, но у Катрин в такие мгновения возникало щемящее чувство вины, только она понять не могла – перед кем? И почему? Наверно, любовью возможно излечить самые глубокие раны, которые, казалось бы, обречены кровоточить до самой смерти. Но возможно ли любовью исцелить раны, нанесенные любовью?

Катрин встряхнула головой. Сколько раз она запрещала себе вспоминать об ужасных событиях почти двухлетней давности. Подумать только – как мало времени прошло, а словно минула вечность. Наверно, Сергей правильно поступил, когда увез ее из Москвы: смена обстановки была полезна измученной женщине. Но почему, почему именно сюда? Катрин мучительно тосковала в этой стране – несмотря на то, что всю сознательную жизнь учила ее язык, преподавала его, переводила, изучала историю и культуру. И, видимо, именно поэтому – не любила, так как хорошо ее понимала, не обманываясь английской вежливостью и пунктуальностью, которые, впрочем, давно уже превратились в обветшалые стереотипы.