Опаленные войной - Богдан Сушинский

— Никакого недоразумения. Я ведь уже говорил: после училища были доты на Западном Буге…

— Да знаю, что не после свадьбы, — перебил его комбат. — Но, может, о тебе нужно было похлопотать? Почему не обратился? Я бы помог.

— Мой отец — полковник. Так что хлопотать, если бы это потребовалось, было кому.

— Вот видишь: отец — полковник. А ты здесь, в доте. В смертниках. Ну, извини, извини, — спохватился майор, похлопав его по кобуре пистолета. — Да только иначе нас и не называют. Может, все-таки попросить за тебя… мне, неполковнику и неотцу, простому майору? Еще не поздно. Отзовут, переведут в штаб. За коменданта старшина Дзюбач останется. Или офицера подкинут, из тех, оставшихся без солдат.

— Как же я оставлю гарнизон и уйду? Нет, это не по-офицерски.

— Не «оставить и уйти», а выполнить приказ, это разные вещи.

— Разные, понимаю. Но раз уж мне было суждено…

— Да что такое в армии «суждено»? Приказ отдан — приказ отменен. И далеко не всегда гибель, на которую мы, отцы-командиры, обрекаем своих бойцов, оправдана хоть какими-то серьезными обстоятельствами.

— В данном случае будем считать оправданной.

Майор многозначительно развел руками и несколько мгновений помолчал, давая лейтенанту последний шанс, последнюю возможность хоть что-то реально изменить в своей солдатской судьбе.

— Ну смотри, — вышел, наконец, из своего благодетельного молчания. — Хотел помочь, пока это еще возможно. С гарнизоном дота и старшина Дзюбач справился бы, если честно, ему не очень-то и хотелось, чтобы в дот присылали какого-то лейтенантика. Уже прижился, почувствовал себя командиром. Кстати, как он тебя встретил?

— Без нарушений, товарищ майор. Так что я остаюсь со своим гарнизоном.

— Что ж… Это, конечно, по-солдатски. Но, по правде говоря, я именно ради этого разговора и пришел сюда. Давай договоримся так: думаю, два дня, пока нас не взяли в клещи, у тебя еще будут. Если решишь — я тоже попытаюсь кое-что решить. Уверен, что в штабе меня поймут. Будь ситуация спокойней, штабисты и сами спохватились бы: стоит ли такого знатока германского загонять в дот смертников? Но сейчас им не до нас с тобой.

— И все же у меня есть просьба, товарищ майор. Когда появится эта последняя возможность, я хотел бы отправить из дота санинструктора Кристич.

— Ага, санинструктора, значит? — вдруг ехидно заулыбался Шелуденко, как будто только и ждал, когда лейтенант заговорит об этом. — В тыл. Немедленно. А в других частях — в пехоте, в артиллерии, что, медсестер нет? Они под пулями не ползают? С передовой полумертвых не таскают? Молчать! — прервал майор его попытку объясниться. — Вчера Томенко, хлюпик-бабник, звонит… У него, видите ли, санинструктор плачет по ночам, темноты и стрельбы боится… Сегодня утром Родован, петрушка — мак зеленый, свою красавицу пытался из дота отправить. Теперь ты, гусар-кавалергард… Молчать, я сказал! Отправишь санинструктора, значит, сознательно понизишь боеспособность дота. А посему пойдешь под трибунал. Даже на мертвого дело заведу. Понял?

— Но, товарищ майор…

— Все, гусары-кавалергарды! И запомните: вашим красавицам еще повезло. Пойди посмотри, как пехотные санитарки под снарядами ползают, чужой кровью умываются. И вообще… Я уточнял: все медсестры, направленные в доты, — из доброволок, и знали, на что шли.

Взглянув на дверь, майор вдруг осекся на полуслове. Бросив взгляд туда же, Громов от досады прикусил губу, — там, в проеме полуоткрытой бронированной двери, стояла Мария. Поймав на себе его взгляд, она резко повернулась и исчезла.

— Вдобавок, она еще и службы не знает, — проворчал ей вслед майор. Но тут же примирительно добавил: — Хотя девка… ничего. Одобряю.

— Что «одобряю»? — с надеждой спросил Громов, решив, что майор согласен отпустить Кристич.

— Выбор твой одобряю. Не то что Томенкова, выдра облезлая. — И, потерев руки, то ли удовлетворенный тем, что нашел удачное сравнение, то ли в попытке успокоить себя, майор снова прильнул к окуляру перископа.

— Да не выбирал я себе медсестру! — возмутился лейтенант. — Какую прислали. И прошу за нее не потому, что красивая.

— Ну да, не потому. Они, жевжики, уже и повлюбляться успели, — бормотал майор, следя за дорогой, ведущей к переправе. — Все как один… красавцы-кавалергарды…

Под вечер в овражек действительно пробились две машины с боеприпасами и продовольствием. Бойцы «Беркута» перенесли в дот тридцать снарядов и двадцать пулеметных колодок с лентами. Учитывая, что в доте и так был целый арсенал, этот боезапас окончательно укреплял его положение. Как и три мешка крупы и несколько ящиков с консервами.

— Извини, что немного, — позвонил Шелуденко, как только «беркутовцы», словно суслики в норы, перенесли все отведенное им в глубины дота. — Что удалось выпросить.

— Полагаю, этого хватит, — успокоил его Громов.

— Продержаться до конца войны вам все равно вряд ли удастся, — философски изрек Шелуденко. — Но, «споткнувшись» о наши доты, враг должен задуматься: не зря ли он затеял эту бойню.

— Если понадобится, убеждать его в этом будем его же оружием.

— То-то мне докладывают, что все оружие, оставленное противником на поле боя, ты приказываешь заносить в свой дот.

— Даже об этом сообщают! — рассмеялся Громов. — То им не нравится мой немецкий язык, то моя тяга к немецкому оружию… А мои солдаты должны готовиться к боям в тылу врага и привыкать к его оружию.

15

Дот напоминал погребенный в могилу вместе с прихожанами церковный колокол. После каждого близкого разрыва он глухо, замогильно, гудел, призывая к поминовению и покаянию. Если вдруг случалось прямое попадание, бойцы смотрели на купол своего саркофага словно на небо и, тайком друг от друга крестясь, творили невнятные и почти бессловесные молитвы.

Вот уже третий день проходил почти в непрерывных обстрелах. Пытаясь отомстить за неудавшиеся десанты, немцы и румыны прекратили попытки форсировать реку на этом участке и методично, через каждые два часа, забрасывали укрепрайон снарядами, бомбами и… листовками, в которых угрожали, запугивали или, наоборот, призывали прекратить сопротивление и «переходить на сторону Великой Германии, где красноармейцам будет обеспечено нормальное питание и сигаретное довольствие».

Чтобы подавить наконец сопротивление «Беркута», немцы специально сделали несколько артналетов именно на этот дот, а бомбардировщики трижды сбрасывали бомбы прямо на его «крышу». Кроме того, противник установил на противоположном берегу три орудия, которые по очереди, а потому почти непрерывно, расстреливали дот прямой наводкой.

Однако так продолжалось недолго. Вскоре одно орудие вместе с обслугой сумели уничтожить гайдуки Крамарчука; другое, по указанным из дота координатам, подавили артиллеристы дивизиона. Третье казалось неуязвимым и словно бы завороженным. Оно все еще продолжало обстрел, но наученные горьким опытом немецкие пушкари после каждых трех-четырех выстрелов старались менять позиции, что давало гарнизону «Беркута» хоть какую-то передышку.

Впрочем, паузы эти позволяли всего лишь отдохнуть от осколков металла и камня, которыми враг непрерывно осыпал амбразуры дота, но не от самого боя, ибо, как только умолкали вражеские орудия, оживали орудия дота: артиллеристы вновь и вновь принимались выбивать немцев с острова и обстреливать подходы к мосту, где враг все еще пытался навести переправу. И то, что, казалось бы, уже расстрелянный и подавленный «Беркут» упрямо оживал, начинало бесить врага. А значит, снова артобстрел и снова откуда-то появлялись два-три звена бомбардировщиков.

Уже сгущались сумерки, когда фашисты еще раз попытались форсировать реку, теперь уже сразу в трех местах: в черте города, с острова и чуть-чуть севернее дота «Беркут». Как только замысел противника прояснился, Громов по телефону отозвал роты Горелова и Рашковского из укрытий, попросив их при этом соединиться и занять позиции на подходах к доту со стороны реки, чтобы таким образом поддержать обескровленный батальон прибрежной линии.

— Что ты, стратег-Македонский, раскомандовался? — проворчал Рашковский, услышав эту просьбу. — Здесь тоже есть офицеры. Постарше и поопытнее.

— И тем не менее, настаиваю, чтобы рота заняла отведенный ей участок обороны, — холодно парировал лейтенант. — И напоминаю, что это вы приданы гарнизону дота, а не наоборот.

— Что-то я не помню такого приказа.

— В таком случае, командиры батальона и полка быстро напомнят его, — чеканил слова Громов. — Сегодня же.

И вдруг поймал себя на том, что Рашковский прав. Приказа о придании его роты гарнизону дота нет. И кто кому подчиняется — неясно. Хотя, по логике, центр обороны — дот.

— Ничего, досидишься ты в своем бетонном гробу, — бросил трубку старший лейтенант, не дождавшись конца его размышлений.