Лабиринт - Яэко Ногами

— Нет.

— А как температура? Больше не повышается?

— Нет.

— Значит, скоро совсем поправимся?

- Да.

— Скучно здесь лежать?

— Нет.

Так Марико отвечала Сёдзо на обычные вопросы, какие посетители задают больным, навещая их после операции, но в этих односложных ответах совсем не чувствовалось подавленного состояния человека, прикованного к больничной койке. Марико и дома на вопросы близких почти всегда отвечала только «да» и «нет». Лишь изредка, чтобы подчеркнуть свое желание или нежелание, она прибавляла: «Хорошо» или «Не очень». Однако в молчаливости ее не было ничего угрюмого или высокомерного. Родные считали ее скромной, безответной девочкой и поэтому прозвали ее Дистиллированной Водой. В католическом колледже, где она училась, ее любили и товарки и учительницы-монахини. Всех привлекала ее простота и естественность, а еще больше очаровательная улыбка, неизменно сопровождавшая ее скупые ответы и очень красившая лицо Марико. У нее был хорошенький носик, черные волосы и темные глаза, на первый взгляд казавшиеся черными. Но именно на первый взгляд. Лишь только на них падал свет, видно было, что они серо-голубые — недаром же ее мать была шотландка. Да и улыбалась она иначе, чем чистокровные японки; у них, даже у самых красивых, улыбка обычно портит выражение лица, делает его каким-то обыденным. А когда улыбалась Марико, на ее щеках играли две прелестные ямочки, верхняя губа чуть приподымалась, открывая ровные белые зубы, пушистые длинные ресницы вздрагивали и как будто глубже, лучистее делались глаза. Улыбка была по-детски чистой, и сообщала лицу редкостное очарование, к которому никто не мог оставаться равнодушным. В такие минуты даже Тацуэ, обычно и внимания не обращавшая на внешность Марико, чувствовала, что девочка производит впечатление, и невольно думала про себя: «А она не такой уж урод!» Разумеется, Тацуэ не замечала, что в ее оценке таится неосознанное чувство зависти и соперничества.

Накануне вечером Тацуэ позвонила Сёдзо и спросила, не отказался ли он от своего намерения навестить больную Марико, как они с ним договаривались. Так как в будние дни Сёдзо был занят, они условились пойти на следующее утро, в воскресенье. Прием посетителей начинался с десяти часов. Сёдзо явился, как было условлено, f половине одиннадцатого. Он пробыл у больной уже двадцать минут, а Тацуэ все еще не появлялась. Хотя Марико и выздоравливала, и температура стала уже почти нормальной, задерживаться посетителям долго не полагалось. Сёдзо начинал испытывать некоторую неловкость, тем более что он не находил никаких тем для разговора с Марико. Канно были земляками и родичами и с Таруми и с Масуи, но с последними они не были тесно связаны. Поэтому Сёдзо довольно редко встречался с Марико — не то что с Тацуэ и ее родными. С другой стороны, Марико уже не была ребенком, хотя еще и не стала в полном смысле взрослой барышней. Словом, Сёдзо оказался в затруднительном положении, не знал, о чем сейчас с ней можно говорить и как вести себя. Он молчал. Курить в палате не разрешалось. Не зная, куда себя девать, он неподвижно сидел в кресле, окидывая рассеянным взглядом тумбочку у кровати, широкий подоконник, белые стены, столик, на котором стояла корзинка с фруктами, и расставленные всюду цветы, радовавшие глаз своими красками и великолепием формы. Среди них он увидел и свои желтые тюльпаны, купленные им в цветочном киоске возле университета. Всего тюльпанов было пять. Больничная няня поставила их в высокий кувшинчик и пристроила на подоконнике между круглыми вазами с роскошными красными розами. На их фоне скромный букетик Сёдзо особенно бросался в глаза, он выделялся своим цветом и был похож на одинокую тоненькую свечку бедняка среди пудовых свечей богатых богомольцев. Это сравнение показалось Сёдзо забавным. Внезапно в голову ему пришла странная мысль. А что, если вот этой больной, которая лежит здесь, в хирургической клинике знаменитого профессора, предложить отказаться от палаты люкс, от белоснежной постели с голубым шелковым одеялом, от всех этих чудесных цветов, окружающих ее, словно сад... Предложить ей от всего этого отказаться и поменяться участью с какой-нибудь хромой или горбатой девочкой, которая лежит в этой же клинике, где-нибудь в уголке неприветливой общей палаты для бесплатных больных. Кто знает, быть может, она и согласилась бы. Возле той несчастной, наверно, неотлучно дежури’у мать или старшая сестра. Возвращаясь с работы, на минуту забегает отец и смущенно достает из кармана кулечек с карамельками. А у этих карамелек, должно быть, бесподобный вкус, таких никогда не пробовала Марико, так же как не знала она ни настоящей материнской ласки, ни сестринской дружбы...

Правда, Рэйдзо Масуи, дядя Марико, очень ее любил. И Сёдзо это знал, так же как и все окружающие. Рэйдзо был вторым сыном в обедневшей дворянской семье, которая в период Реставрации 21 окончательно разорилась и впала в крайнюю бедность. Рэйдзо Масуи сделал головокружительную карьеру, которую считали на его родине почти легендарной. Однако он вряд ли бы выбился в люди без материальной поддержки старшего брата, который, отказывая себе во всем, посылал ему деньги на учение. Покойный старший брат Масуи еще двадцатилетним юношей уехал в Америку. Прежде чем ему удалось открыть там небольшой цветочный магазин, он испробовал множество профессий. Он мыл посуду в ресторанах, был батраком на фермах, бродячим садовником. Приладив за плечами грабли (тоже предмет японского экспорта), он передвигался по стране пешком или на попутных грузовых машинах, везде предлагая свои услуги. И каждый лишний цент отсылал брату. Благодаря этому Рэйдзо окончил университет, не прибегая к посторонней помощи, как, скажем, Дзюта Таруми, который сидел на шее у семьи Канно. В противоположность Таруми, который, как и подобает политику, умел приспосабливаться и ловко подлаживаться к другим, Масуи всегда афишировал свою независимость. Он с гордостью заявлял: «Я никогда не прибегал ни к чьей помощи, кроме помощи своего брата, никому, кроме него, ничем не обязан и ни перед кем, кроме него, не склоняю головы». Благодарность брату, возможно, была главной, но не единственной причиной его привязанности к сироте-племяннице. Любовь к Марико постепенно и сама по себе пустила глубокие корни в его душе. Любовь эта усиливалась чувствительностью, которая с годами развивалась у него и которую не могли в нем даже подозревать родные его дети — сын и дочь от первого брака; теперь им обоим уже перевалило за тридцать и жили они своими семьями. Однако чувствительность Масуи внешне никак не проявлялась. Человек, поглощенный своими делами, он и вне дома ни о чем другом, кроме