Лабиринт - Яэко Ногами

— А не пригласить ли нам сюда Канно?

— Это идея! Надо позвонить! — обрадовался Ода.

— Позвоните, только не говорите ему, кто здесь. Так будет интереснее,— оживилась Тацуэ. Интриговать было ее страстью.— Номер вы знаете?

— Знаю. Сейчас позвоню,— ответил Ода. Но прежде, чем этот грузный, мешковатый человек успел подняться со стула, легкий, подвижной Кидзу уже прошмыгнул между столиками и был около лестницы. Вскоре он вернулся. На лице его блуждала кисловатая улыбка. Канно не по-> звали к телефону. Полный достоинства голос, какой и полагается иметь слугам в доме виконта, ответил ему в телефонную трубку: господин Канно сегодня с четырех до шести должен заниматься с молодым барином. Если дело не спешное, позвоните попозже.

Тацуэ и Мидзобэ сказали, что они собираются на премьеру, которую ставит сегодня балетмейстер, приятель художника, и у кафе распростились с молодыми людьми.

Не успел еще развеяться запах жасмина, который распространяла вокруг себя Тацуэ, как Ода изрек:

— Да, эти люди умеют жить. Ничего не скажешь!

— В популярных романах художники и писатели чаще всего выводятся как любовники, дамские угодники или прихлебатели и наставники у золотой молодежи.

— А что за птица этот художник?

— Это прежде всего делец. Он хорошо рисует, но еще лучше, кажется, торгует. Для такого пройтись с красивой, аристократического вида девушкой по Гинзе 18, зайти в модное кафе, появиться с ней в театре — это не только приятное и вполне современное времяпрепровождение, но и возможность сбыть еще один из своих опусов. У него, конечно, более приятное занятие, чем у какого-нибудь чиновника, клерка или школьного учителя, обязанных отбывать свои часы...

— Ты еще забыл репетиторов молодых барчуков.

— Тоже верно...— Тут они оба как-то осеклись и сразу замолчали. И тот и другой подумали о Канно.

Окна высоких каменных зданий еще золотились в лучах заката, но на улице уже зажигались первые огни, тускло мерцавшие в бледных, легких, как вуаль, сумерках. Тротуары еще были заполнены людьми, которые обычно фланируют по Гинзе; из универмагов выливались целые потоки женщин со свертками в руках; звенели трамваи, сигналили автомобили. Но в воздухе уже чувствовалось наступление предвечерней тишины, охватывающей Гинзу, когда она замирает на время, перед тем как снова возродиться в загадочном сиянии розовато-фиолетовых неоновых реклам. Улица напоминает тогда змею, меняющую кожу. Движения пресмыкающегося постепенно замедляются, потом оно вдруг застывает на месте, цепенеет, а в следующее мгновение сбрасывает с себя старую кожу и снова движется вперед, но уже в новом наряде.

Кидзу и Ода, увлекшись беседой, не замечали шума и сутолоки, которыми еще полна была Гинза, словно брели где-нибудь в пустынных горах.

— А помнишь, одно время трубили, что у Канно есть невеста? Не об этой девушке шла тогда речь?—спросил Ода.

— О ней самой. С тех пор прошло уже почти три года. Но все это была чепуха. Все и тогда было несерьезным, а сейчас тем более. И слава богу, что так, можно только порадоваться за Канно.

— Ну а если чувство у них не угасло?

— Даже если не угасло, жениться на такой женщине? Нет, это немыслимо. Правда, она неглупа. И с характером. Но в остальном — пустота, неисправимая бездельница!

— Но не могут ведь все женщины походить на Сэттян?

При неожиданном упоминании о его жене Кидзу сразу помрачнел, и смуглое лицо его сделалось еще темнее, будто в чистую воду капнули чернил. Он тут же попытался перевести разговор на другую тему, но Ода, не заметивший перемены в настроении собеседника, спросил:

— Она совсем поправилась?

— Да,— бросил в ответ Кидзу.и отодвинулся от Оды, видимо уступая дорогу краснолицему немцу, который вынырнул вдруг из переулка Немецких булочников и столкнулся с ними на углу. Поравнявшись снова с приятелем, Кидзу взглянул на часы и сказал, что ему пора возвращаться в редакцию (Ода заходил туда за ним, и они вместе отправились в кафе).

— В воскресенье мы с Канно заглянем к тебе, ладно? — крикнул Ода вдогонку, когда Кидзу уже садился в трамвай.

-— Ладно, буду ждать.

— Передай привет Сэттян!

Кидзу молча приложил руку к шляпе и вошел в вагон.

Глава третья. Запах моря

В бурливом море Хюга затерялся скалистый островок, издали похожий на торчащий из воды голый кулак.

Издавна на этом островке установился обычай: когда в каком-нибудь доме рождался ребенок, соседи приходили поздравить и неизменно спрашивали-.

— Освободились?

— Спасибо, освободились,— отвечали родители, что означало, что новорожденного придушили, избавившись от лишнего рта. Лишь услышав ответ, соседи переступали порог хижины и тогда уже справлялись о здоровье и само-< чувствии роженицы.

Ни в одной семье нельзя было встретить больше троих детей. Особенно редкими были девочки. Их считали такими же ненужными, как водоросли, что росли у самого берега: они цепляются за тебя и мешают плавать, а пользы от них ни на грош. Правда, девочки едят не больше мальчиков, но зато их нужно одевать, а мальчиков уже с восьми месяцев можно нагишом пускать на улицу.

Жители островка занимались не только рыбной ловлей. Они собирали морскую капусту, сеяли пшеницу, сажали бататы. Но, за исключением узенькой песчаной косы, вся остальная площадь островка состояла из отвесных скал и тянувшихся за ними каменистых гор. Что можно было сделать на жалких клочках земли, уступами расположенных на бесплодных горных склонах? Во всяком случае рук для их обработки хватало, и в девочках не было нужды. И едва они появлялись на свет, их отправляли в лучший мир. Этому первобытному способу регулировать прирост населения островитян научили скупая земля и вечно беспокойное море. На трехвесельной лодке за полдня можно было добраться до небольшого портового города, расположенного на другом острове. Оттуда привози себе хоть целый куль риса, но где взять денег, чтобы его купить? Да и легко ли плыть по такому грозному морю? Того и гляди распростишься с жизнью.

Сэцу до сих пор считала чудом, что ей при рождении не сунули в рот кляп из куска рваной рыбачьей сети. Так обычно избавлялись от нежеланных новорожденных.

Мать ее к тому времени уже давно овдовела. Отец погиб в море: ушел на лодке ловить макрель и не вернулся, И было поистине чудом, что мать сумела сохранить Сэцу, зачатую от какого-то чахоточного скитальца. Человек этот однажды летом прибыл на их остров с местными рыбаками, ездившими