Тревожный берег - Владислав Шурыгин

О чем у них был разговор? А вот о чем.

Легко ли быть сержантом? Что трудного? Все законы, все уставы на его стороне. Знай приказывай. Но это не так…

Живут два ровесника. Оба служат по третьему году. Вместе работают, рядом спят, одну пищу едят. Но для пользы дела должен один командовать другим, отвечать за него и за себя. И со своего одногодка сержант требует как старший. Если солдат чего-то не может, сержант научит. На то его и учили. Ошибись сержант, сделай что-нибудь плохо — ему кое-кто, чего доброго, скажет: «Сам не умеешь, а с меня спрашиваешь? А еще сержант!» Сержантская служба — что колея железной дороги: идут два рельса, и все время параллельно. Один рельс — это требовательность, второй — солдатское товарищество, чуткость и забота. На одном из них далеко не уедешь. И разделять их нельзя, и сводить в один нельзя. Вот ведь какие дела.

— Надо быть и командиром и товарищем, — говорил Русов. — А что у нас, Бакланов, получается? Хочу я быть тебе товарищем, а ты сразу выгоду ищешь. Начну с тебя требовать — ты обижаешься, называешь меня «ходячим уставом». Намекаешь, что служба все разумное из меня выбила. Оскорбляешь ты не только меня, а многих людей. Знал бы ты, каких командиров я встречал! С таким командиром, как мой бывший начальник станции лейтенант Кучеров, я хоть в огонь, хоть в воду. Да разве я один? Просто ты плохо представляешь, как это здорово — жить честно. Значит, за три года не научился ты отличать, где служба, а где дружба. Мне и раньше встречались такие подчиненные. Назовешь его по имени, а потом и сам не рад. Он чуть ли не по плечу тебя хлопает. Одернешь — обижается. Дескать, заносится сержант. А не одернешь, может и еще хуже быть. Может в трудную минуту вступить в спор: «А почему именно я должен выполнять? А почему не Колька, не Витька?» И тогда уж разъяснять и разбираться поздно. Мы — солдаты, в более сложной обстановке оказаться можем. А ты ничего не хочешь понимать. Одну выгоду для себя ищешь. И не хочется мне быть с тобой только официальным, но без этого пока, видно, не обойтись.

Бакланов выслушал все и невесело заметил:

— А вы философ, оказывается. Не подумал бы. Ну что ж, я, между прочим, не похудею оттого, что меня станут величать «рядовым». Пожалуйста! Это моя временная должность на грешной земле. Все равно скоро демобилизация. Кончатся все долги, все приказы. Останется во весь свой рост свободный гражданин Бакланов. Просто Филипп Иванович, и никаких там титулов и добавлений. Да… Между прочим, насчет рельсов я кое-что понял. Хитро!

— Очень хорошо, если кое-что поняли. Но за сегодняшнее будете наказаны. Доложу командиру роты. Доложу потому, что моих прав в данном случае мало.

Бакланов бросил на сержанта быстрый взгляд, но тут же принял безразличный вид. Пожал плечами:

— Ну что ж, переходим, так сказать, на официальные рельсы. Я не из пугливых. И между прочим, я бы на твоем месте не использовал службу в личных интересах. Это, знаешь…

— При чем здесь личные интересы? — удивился Русов. — Какие интересы?

— Не понял, и не надо. Когда-нибудь все станет ясным.

Русов хотел сказать что-то в ответ, но запнулся на полуслове — впереди, там, где находился их пост, призывно горел красный огонь. Горел сигнал срочного сбора, который не должен был гореть. Взглянул на Бакланова, горько усмехнулся:

— Придумали сигнальчик!

И не понять, к кому относилась эта горечь, к Бакланову или к самому себе. А потом все же спросил:

— Кто ж это вам сигналит, Бакланов? Надо же… Такая трогательная забота…

Бакланов усмехнулся:

— Мир не без добрых людей, товарищ сержант.

Говорить больше было не о чем. До поста дошли молча.

15

Утром после физзарядки Русов остался вдвоем с Кириленко и рассказал ему о вчерашнем происшествии. Когда речь шла о Бакланове, Кириленко только хмурился, но, когда Русов рассказал о сигнале срочного вызова, Иван искренне удивился. Кто же мог помогать Бакланову? Ну, раньше понятно — Цибульский. Но теперь он далеко. Кто же тогда? Далакишвили? Рогачев? Славиков?

Нет, ни на кого из ребят Кириленко подумать не мог.

— В том-то и дело, — произнес Русов, — думать не на кого, а сигнал был. Что будем делать?

Кириленко ответил не спеша, глядя себе под ноги:

— Я поговорю с ребятами, сегодня же разберем Бакланова на комсомольском собрании, и, может, там что-то и выяснится.

— Вот именно, — подхватил Русов, — давно пора нам всем за него покрепче взяться. Надо перетряхнуть его демобилизационное настроение. Вся муть в нем оттого, что он с некоторых пор считает себя временным человеком в расчете и вообще, как он говорит, «стариком».

— Ничего… Побачим, что он будет говорить на собрании. — Кириленко уже прикидывал, как лучше построить собрание, с какого края подойти к Бакланову.

Собрание начали в одиннадцать. Бакланов сидел, посмеивался: «Дружный комсомольский коллектив перевоспитывает несознательного воина». Кириленко, большой, неуклюжий, вел собрание. Первое слово предоставили Русову. Сержант говорил резко. Нужно было пронять Бакланова, выманить его из раковины, в которой он запрятался. Бакланов же пока сохранял равнодушный вид и, облокотись на колени, смотрел в окно. Только когда Русов сказал о том, что самовольщику кто-то помогал, Бакланов довольно усмехнулся и поднял голову.

Торжество его было недолгим. Поднял руку Славиков. Русов еще не закончил говорить, а Славиков тянет вверх руку, Славиков срочно просит слова.

— Славиков хочет что-то сказать, — не то спрашивает, не то объясняет Кириленко.

— Да, есть желание… Хочу внести одно уточнение. Словом, Бакланову сигналил вчера вечером я. Да, ребята. Сигналил я. Но только не думайте… и ты, Филипп, не думай, что это для тебя. Просто я хотел выгнать тебя из совхоза. И никто мне… просто сам, понятно?

Наступила тишина. Все было слишком неожиданно.

— Подумаешь, сознательный, — с трудом подбирая слова, произнес Бакланов, а в глазах издевка. — Макаренко! — Бакланов умышленно сделал ударение на «е». — Воспитатели!..

Бакланов, усмехнувшись, обвел взглядом сидящих. Не скажи он это слово, возможно, собрание пошло бы иначе, но нахальное поведение Бакланова взорвало ребят. Даже Рогачев, решивший еще в начале собрания хранить молчание, и тот не выдержал.

— А ты, братец, не хами. Тебе плохого не хотят.

— Еще комсомольский билет в кармане носит. Тебе не стыдно, а? — Резо укоризненно покачал головой.

Бакланов сострил:

— А я билет с собой не брал. Он у меня всегда на точке.

— Казав, нэма у него совести, вин ее в сундуке зачинив, — насмешливо произнес Кириленко.

— Нужно Юле сказать, почему он часто в увольнение ходит, — посоветовал Далакишвили.

— А он и ее обманывает, как нас, — усмехнулся Русов.

Бакланов мог выдержать все что угодно, только не такое, да еще от Русова. Бакланов вскочил, лицо побагровело:

— Ну вот что! Вы… Вы службу к личному не пришивайте! Строят тут из себя…

Это было уж слишком.

Заговорили все сразу. Бакланов слушал, хмуря брови, злясь, готовый в любую секунду взорваться, надерзить.

Резо негодовал:

— Совсем не уважаешь нас! Плохо себя ведешь, Филипп. Только кричишь каждый день: «Я — „старик“, я — „старик“!» Если солдат много служит, у него должны быть гордость хорошая и совесть чистая, понимаешь? О себе ты много думаешь, а товарищей своих совсем не любишь.

Так говорил Резо Далакишвили. Глаза его горели удивительным светом, тонкая фигура была устремлена вперед. Он то и дело рубил воздух ладонью. Бакланов что-то чертил в блокноте, не поднимая на ребят глаз.

Выступил Кириленко.

— Я сейчас книгу «Брестская крепость» читаю. Дюже гарная книга. Там, ты думаешь, солдаты знали, когда начнется война? Думаешь, как ты, ходили по самоволкам? А вдруг бы вчера вечером тревогу или готовность дали?

А тебя нэма. Знаешь, как в войну таких людей называли? Дезертирами! Самовольщик и дезертир — одно и то же. Може, я чего не так говорю? Мы сидим на посту, а тебя нет. Значит, Резо будет работать за двоих. А где в это время ты? Як дале служить будешь, Филипп?

Кириленко сел. Стало слышно, как тикает стоящий на столе будильник.

Бакланов мучительно думал: «Почему они все против меня? Ну хотя бы кто-нибудь пошутил, что ли, для разрядки… А то ведь взялись всерьез. Как он их так настроил… Нет, надо менять обстановочку. Надо сгладить углы…»

И Бакланов сказал:

— Ладно, ребята. Чего ругаться… Все, конечно, правильно…

— Ты бы встал, что ли, ради уважения к обществу, — усмехнулся Рогачев.

Бакланов поднялся:

— Можно и встать. Так вот, все, что вы здесь говорили, правильно, конечно. В совхоз я больше ходить не буду. Постараюсь, так сказать, потихоньку дослужить. Так и запишите в протокол. — И сел.

— Да уж нет, Филипп. О тихой жизни забудь! — сказал Славиков.