Гнев - Александр Хамадан

Размышления майора Хорита прервал капитан Кидо.

— Изволите начинать, господин майор? Батальон, за исключением караульной команды и вычеркнутых из списков батальона трех рядовых солдат, построен и готов к исполнению ваших приказаний.

«Дурак! — подумал о капитане Кидо майор Хорита. — Ничего не понимающий дурак. Проворонить такое дело! А ведь, наверное, метит на мое место», озлобленно заключил Хорита.

— Да, я, пожалуй, начну, капитан. Сообщников этих негодяев вы не обнаружили, конечно?

— Есть некоторые данные, свидетельствующие о сочувствии солдат этим негодяям, господин майор.

Майор Хорита круто повернулся к капитану спиной и крупным шагом направился к строю.

— Солдаты! — начал он громким голосом. — Вся императорская Япония, вся наша великолепная нация смотрит на вас со скорбью и надеждой. Вы, солдаты, — опора, щит и меч нашей великой империи. И когда император послал нашу доблестную армию покарать этих трусливых и презренных китайцев, вся наша великолепная нация вздохнула с облегчением. Она кричала вслед доблестным самурайским войскам: «Банзай!» Вы с честью несли перед собой наше прекрасное императорское знамя. Мы шли с вами по пути побед, и если были у нас случайные неудачи, они искупались новыми блестящими победами. Наш японский дух быстро распространяется в Азии. Солдаты, вы послушные дети нашего отца — императора, вы его доблестные воины. Некие негодяи, пользуясь вашей добротой, пытались смутить вас, отклонить с этого пути, но мы, ваши отцы — командиры, неотступно оберегаем вас. Эти негодяи понесли заслуженное наказание…

Майор запнулся, замолк на секунду, глубоко вздохнул.

— Они осмелились называть себя японцами. Это ложь. Они обманывали вас. Таких недостойных японцев не бывает. Они называли себя коммунистической партией. Но вы знаете, в Японии такой партии не может быть. Она противоречит нашему самурайскому духу. Эти негодяи опозорили наш батальон, они бросили пятно позора на всю императорскую армию. Солдаты, мы должны с честью смыть с себя этот позор. Мы должны искупить его своей кровью во имя нашего отца — императора и нашей благородной нации, посвятившей себя великой исторической миссии — распространению японского духа в Азии. Банзай!

— Банзай! — неровно гаркнула тысяча глоток.

Гул голосов осекся и замер. В этом вскрике не было обычной стройности, не было той железной дружбы голосов, которую столь страстно пестуют унтеры. Но вместе с тем ни к чему нельзя было придраться. Батальон громко кричал: «Банзай!», это уже привычное для солдат, навязчивое слово. Но офицеры чувствовали, что солдаты кричат без воодушевления. Отлично понимали это и солдаты. Конечно, не все.

Многие отдавались этому крику с азартом, воодушевляясь. В их памяти еще свежа была свирепая казарменная муштра, злобные кулаки унтеров. Были среди солдат и такие, которые с истинным восторгом кричали: «Банзай!»

Разные люди составляли эти серые солдатские ряды. Но больше всего было простых, бесхитростных людей, оторванных от своих привычных занятий дома, в поле и угнанных на фронт. Им говорили:

— Во имя…

И они шли. Ибо не знали, что нужно сделать, чтобы не складывать свои головы «во имя». Они тяготились этой страшной и не нужной им войной так же, как тяготились у себя дома непомерным трудом и скудной пищей. Они чувствовали всю несправедливость происходящего и ждали, что эта жертва «во имя» искупит наконец их кровь, и пот, и слезы. И если опять им говорили: «Во имя…», они теперь начинали искать в себе новую силу, которая подымет их на справедливую борьбу во имя их собственных жизней, во имя их детей.

Таких людей было много. И они ждали. Они знали, что время их настанет, что час возмездия приближается — медленно, но грозно.

Майор Хорита приказал распустить батальон и дать солдатам один час на отдых. «Это даже полезно, — решил он, — подумать о происшедшем и сказанном мною».

Вестовой доложил майору о штабном автомобиле, мчащемся в расположение батальона. И снова в голове майора Хорита закопошились неприятные, обидные мысли: «Опозоренный батальон! Японцы против японцев!..».

События разыгрались внезапно. Они продолжались всего двадцать три часа, даже не полные сутки! Ровно в одиннадцать часов утра события начались арестом трех рядовых солдат второй роты и закончились в десять часов утра следующего дня расстрелом этих солдат невдалеке от лагеря.

Здесь не было проявлено особенной поспешности. Батальон находится на фронте, и не отправлять же этих солдат куда-то в тыл, для того чтобы там расследовали это дело: как оно возникло, почему и в каких условиях?

Все было выполнено в точном соответствии с воинским уставом и императорскими эдиктами[22]. Командование батальона убеждено, что все сделано точно по законам. По законам военного времени! Солдаты были убеждены в обратном и считали несправедливым столь поспешный жестокий приговор. Приговора-то и не было. Просто командир полка написал во всю длину рапорта майора Хорита о событиях одно слово: «Расстрелять!». Он действовал на основании законов военного времени. Арестованные подрывали престиж императорской армии и призывали солдат к бунту. Этого было достаточно, более чем достаточно.

«Лишь бы это не повторялось больше!» думал обеспокоенный майор Хорита.

Солдаты, облегченно вздохнув, потянулись во все стороны лагеря. У каждого было свое маленькое незаконченное дело, которое теперь можно было довершить: заштопать бумажные чулки, починить штаны, постирать исподнюю рубаху, написать домой письмо. Дел было много у солдат, а времени всегда в обрез. Не любит начальство, когда солдат слоняется без дела. И если он сам не находит себе какого-нибудь занятия, то унтер всегда придумает что-нибудь.

Но этот «час отдыха» был особый. Солдаты знали, что в это время их никто не побеспокоит. Даже унтеры стали приветливо скалить зубы, и, что было совершенно неслыханно, они предлагали солдатам свои сигаретки.

Этот неурочный час отдыха, доставшийся солдатам дорогой ценой, сулил блаженство. Можно было повалиться прямо на траву и лежать так, ни о чем не думая, открыв или закрыв глаза. Можно было лежать и не подниматься, если мимо пройдет офицер: надо было только во-время притвориться спящим. Можно было унтера, ластившегося в такой час к солдатам, принимавшего участие во всех их играх, сильно ткнуть сапогом в зад, как будто бы нечаянно, и вежливо улыбнуться, извиняясь. Правда, унтеры не забывали таких шуток и жестоко мстили потом. Но для многотерпеливого солдата и такой отдых был блаженством: не много таких часов отдыха выпадало на солдатскую жизнь.

Садао всем телом сразу повалился в высокую траву. Казалось, он утопает в ней. Он лежал на спине и с удовольствием потягивался. Затекшие ноги, плечи и грудь отдыхали. Только в голове были какие-то неясные горячие мысли, причинявшие боль.

«Нет уже больше этого маленького смешного Танаки, такого веселого, хорошего товарища. Нет и Кухара. Какой был здоровяк! Даже унтеры опасались его. Не стало и бывшего студента Ватару, славного человека, умного советника в солдатских делах. Значит, они были коммунистами! Иначе и не могло быть. Они всегда говорили справедливые слова. Не они ли советовали солдатам держаться всем вместе, рука за руку? «В этом сила», говаривал Ватару».

Садао глубоко вздохнул и лег на живот. Он взял в рот травинку и, задумавшись, стал пожевывать ее, сплевывая в сторону желтую слюну.

Если сказать по правде, так это просто случайность, что он, Садао, еще не коммунист. Этот старый дурак майор плел какую-то чушь о компартии, о том, что ее не может и быть в Японии. Какой дурак! Вот он, Садао, докажет ему обратное и при первом же случае вступит в эту партию народа. И почему это он так долго колебался?

— От глупости, конечно, рядовой Садао, — громко сказал сам себе солдат. — Вы не понимали еще, что значит политическая организация единомыслящих, готовых к тяжелой и упорной борьбе. Вы думали, что вашего сочувствия этим людям будет достаточно. А теперь вот, пожалуйста, посмотрите, что получилось! Три солдата, три прекрасных товарища, три коммуниста погибли за ваше собственное дело, ради вас и миллионов других, подобных вам…

Садао в ярости ударил кулаком по земле и встал на колени. Сидя невдалеке на корточках, на Садао посматривал его друг Тари.

— Ты чего пялишь глаза, как унтерская жаба? — зло крикнул ему Садао.

— А ты потише, зайчик, потише! Здесь столько охотников, и все норовят к обеду получить кусочек жареного мяса.

Садао опять повалился в траву ничком и застыл так, будто заснул. Тари был прав. Надо быть поосторожнее. Так и до беды недолго. И улыбка унтера, сладкая сейчас, окажется потом страшнее зубов дракона.

Тари прилег на бугорок рядом с Садао. Это был здоровый малый, спокойный и рассудительный. Он был приятным человеком, таким, какими бывают верные товарищи. В батальоне его прозвали «силачом-демократом» за то, что он был необычайно силен и всегда говорил солдатам, не то посмеиваясь, не то серьезно, что все люди одинаковы, родились без всяких различий и равны во всем.