Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал "Сионский Вестник" - Николай Дубровин

Рядом с литературною деятельностью Лабзин уделял часы и для педагогической. Как конференц-секретарь, он приглашал к себе по воскресеньям воспитанников, учил и заставлял их петь русские песни [198], устраивал для них домашние спектакли и беседы религиозно-нравственного характера. Бывая y Лабзина, воспитанники, среди его христианских бесед, проводили время с большим удовольствием.

— Внешняя свобода наша, — говорил им Лабзин [199], — зависит от обстоятельств и от общества, в котором мы живем, от людей, с коими имеем дело, и потому не всегда во власти нашей; внутренняя состоит в освобождении ума от неправильных мыслей и понятий, сердца — от неправильных чувствований в склонностей. Человек завистливый, раздраженный не так вещи видит; человек предубежденный не верит самым очевидностям; в мутном источнике едва видно самое солнце в полудни.

Итак, для достижения сей свободы нужно уму просвещение, сердцу — очищение. К первому содействуют науки, ко второму — нравоучение и религия.

«Я видел в Лабзине, — говорит А.Л.Витберг, — очень умного и пламенного человека. Предметы религиозные весьма занимали меня. Часто суждения его об обрядах греко-российской церкви имели на меня большое влияние, и я решительно увидел, что ежели для церкви обряды нужны, то они всего лучше в греческой церкви, ибо заключают столь много глубоких указаний» [200].

Оставаясь конференц-секретарем, Александр Федорович 26-го октября 1804 года был переведен из коллегии иностранных дел к министру военных морских сил директором департамента, и в апреле 1806 года назначен членом в государственный адмиралтейский департамент. Служба по двум ведомствам не мешала Лабзину, по его выражению, служить и Богу, и он деятельно занимался переводом и изданием сочинений религиозного содержания [201]. Но в числе книг, трактующих о благочестии и религии, он не находил ни одной, которая была бы сообразна с духом св. писания, исключая книг мистических. В них он нашел все, что нужно для внутренней жизни человека, все, что говорит сердцу, «научает соединяться внутренно с Богом, входить в самого себя, отрекаться от всего, не слегка перевязывать рану, но доходить до корня зла [202].

В конце прошлого и в начале настоящего столетия читающей публики было так мало и число русских книг для чтения так ограничено, что библиотеку каждого легко было выучить наизусть.

«В целой Москве, — говорит Лабзин [203], — существовала одна только университетская типография и та стояла почти без дела; книжные не лавки, но лавочки были только на Спасском мосту. Новая книга была тогда редкость, и, наконец, весь запас чтения состоял из одних романов и нескольких исторических книжек, так что предприятие печатания книг духовного содержания не только не представляло никаких выгод, но еще вело к явным убыткам, ибо надлежало родить прежде в читателях новый вкус. Я помню, как один любитель чтения, пришедши в университетскую книжную лавку купить новеньких хорошеньких книжек и находя в оной (только) творения Августина, Фомы Кемпийского и подобные, с досадою вышел вон и пошел к содержателю типографии с выговором, для чего ныне не печатаются хорошие книги.

— Какие под сим названием вы разумеете? спросил скромно хозяин гостя.

— Например: «Маркиз Глаголь», «Клевеланд», «Железная маска», «Девица Гарви», отвечал посетитель.

— Что делать, отвечал смиренно содержатель типографии, — мы печатаем то, что переводчики нам принесут, а ныне таких книг они к нам не приносят».

При таких условиях издание духовных книг было сопряжено с большою жертвою и убытком, тем более, что их осуждали и никто не читал. Любителям духовного просвещения приходилось выдерживать насмешки, нести издержки на плату переводчикам, на печатание и затем дарить эти книги даже богатым людям, чтобы только приучить их к чтению религиозных сочинений. Упорно преследуя цель, Новиков и его последователи, в том числе и Лабзин, достигли однако же того, что книги духовного содержания стали выходить на русском языке одна за другою. Такое насильственное, так сказать, распространение их произвело некоторый переворот в обществе: явились охотники переводить, явились и читатели, но нельзя было не сознать, что распространение христианских истин производилось все-таки без системы, при помощи издания случайных сочинений. Их читали лишь немногие; большинство же общества или оставалось равнодушным, или злобно подсмеивалось над ними. Молодой писатель Пнин напечатал стихи, в которых подсмеивался над истинами веры, говоря просвещенному своему другу: «Ты не мыслишь, как невежды, будто небо смеживается с землею, как глазам простолюдина кажется; для тебя не нужво, чтобы кто сходил с неба, дабы сделать тебя добродетельным и благополучным».

Старший цензор, Иван Осипович Тимковский, человек религиозный, не пропустил этих стихов, но Пнин жаловался в главное управление училищ, которое, основываясь на §22 тогдашнего цензурного устава, разрешило их напечатать. Будучи давнишним в искренним другом Лабзина, Тимковский рассказал этот случай и тем причинил ему такую боль, «как бы кто поранил его в самое сердце» [204]: Чувство оскорбленного самолюбия, грусть и какое-то уныние овладели Лабзиным.

«До изобретения книгопечатания, — писал он, — одни творения великих умов или особливых гениев разносились в народе и сохранялись в памяти, преданиях и летописях; прочие же редко пользовались сею честию. Тогда писал только тот, кто имел особенные дарования, и тогда книга была плод глубокого размышления и опыта, и была действительно подарком для человечества; чувство и истина были видны на каждом листе ее. Потому-то сии книги пережили веки, несмотря на политические превратности, несмотря на разность обычаев и языков разных народов.

«С изобретением книгопечатания знания полились рекою во все концы и быстрым своим потоком испровергли многие здания ума, подмыли и подрыли самые основания долголетних опытов и наводнением своим иные места запрудили, другие опустошили. Мелочи всплыли наверх и скрыли под собою не мелочные произведения; люди стали ловить, что всплывало, а что всплывало, то стало ловить людей; родилась страсть к писанию, явились подражатели и копиисты, явились подражания подражаниям и копии с копии, а оригиналы исчезли, и творческий ум как бы притиснут стал типографским станком.

«Прежде страсти и заблуждения имели свой предел; развратник и заблужденный мог заражать только свой круг, свой век, и пороки его исчезали и погребались вместе с ним в гроб. Злоупотребление же книгопечатанием увековечило разврат и глупости, посрамляющие человечество, и воздвигло им памятники. Все, что только исходит из разгоряченной головы какого-либо бумагомарателя, все то печатается, обнародовается, рассылается, и идет во все стороны света заражать и будущее потомство отдаленных краев. Одному вздумается испровергнуть веру, другой захочет потрясти столбы законов, третий передать свои грёзы, четвертый порочные ощущения сердца и — все это читается и поглощается: читается слабыми умами, поглощается страстными сердцами»... [205]

— Всякий ли желудок, — спрашивает Лабзин, — в состоянии переварить все, что человек съест? Всякий ли рассудок в состоянии порядочно рассудить все, что человек прочтет? A между тем литераторы, как исправные повара, приправляют свое стряпье модным снадобьем, чтобы лучше расщекотать вкус своих читателей. Но какие же меры употребить противу вредных или опасных книг, чтобы люди не заражались? Приведем здесь пословицу: клин клином выбивать должно. Когда есть книги или соблазнительные или развратные, пусть будут книги поучительные и нравоучительные; когда есть противохристианские, пусть выходят и христианские, а свобода воли человеческой, которую и Бог не утесняет, пусть избирает себе любое, и не станем осуждать того, кто выберет не наше; не станем сердиться, если кто осудит наше! [206].

Под влиянием таких мыслей Лабзин задумал издавать «христианский журнал», какого ни на каком языке еще тогда не было.

— Если позволяется писать против религии, — говорил он, то тем больше нельзя запретить писать за религию.

Сознание в необходимости такого издания укрепилось еще более, когда переводчику Рейналя — известного вольнодумца — выдана была субсидия и книга издана на казенный счет [207]. Предпринимая издание, Лабзин и Тимковский согласились: первый писать против неверия и разврата, а второй, по своему положению цензора — помогать ему всеми силами. He скрывая от себя, что предприятие это может навлечь много хлопот, они рассчитывали «на благость правительства и свободу, которую дарует оно умам и сердцам». Им казалось, что «опасение, в другое время основательное, ныне будет уже излишнее; что всякому дозволено приносить пользу своим соотчичам, чем кто может; что в христианской нации христианину о христианстве рассуждать и говорить можно, и разве против оного, а не в пользу оного писать возбранено быть может» [208]. Но если бы предположения их оказались ошибочными и они встретили бы затруднения, то все-таки решились преодолевать их до времени, лишь бы только иметь возможность следить за всеми сочинениями, направленными против религии, и писать в защиту ее.