Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал "Сионский Вестник" - Николай Дубровин

Занятия новейшею литературою и тогдашняя мода привели его к изучению Вольтера и к некоторому колебанию в религиозных убеждениях. Но явился, говорит Лабзин, как ангел благовестник, покойный профессор Шварц, и как солнце расточил туман вольнодумства и неверия.

В самый разгар того времени, когда молодые люди с жадностью перечитывали модных писателей, Шварц, по собственному побуждению, открыл лекции в своем доме, с целью поднять упавшую религию. Разбирая произведения Гельвеция, Руссо, Спинозы, ла-Метри [181] и других, он сличал их с противными им философами и, показывая различие между ними, учил своих слушателей находить достоинства и недостатки в каждом писателе. Лабзин с особенным чувством благодарности вспоминает ту счастливую эпоху, которая составила все счастье его жизни.

Лекции Шварца произвели поразительное впечатление на слушателей, и простое задушевное слово его вырвало из рук многих безбожные книги и заменило их Библией, которую до того считали книгой пригодной только для церквей [182]. Теперь же Библия появилась в университете, и студенты, ученики Шварца, считали своей обязанностью в свободные минуты читать из нее что-нибудь. В числе их был и Лабзин [183].

Занимаясь в университете преимущественно изучением языка древних классиков, а впоследствии основательно познакомившись с их произведениями, Лабзин сохранил к ним навсегда любовь и глубокое уважение. «Учась в университете, говорит он [184], — я читывал древних, как обыкновенно их там читают только для языка и по выходе из училища бросил их, ибо кто ныне любит читать латинские и греческие книги? Но однажды, случайно, прочтя только Цицеронову книжку «О должностях» я поражен был его чистыми понятиями о нравственности, и, обратясь к чтению других авторов, с удивлением увидел, сколь древние вообще были ближе к понятиям и истинам христианским, нежели мы, имеющие писанное Евангелие и называющиеся христианами!»

Можно ли, спрашивает Лабзин, сравнивать понятия Цицероновы о должностях, о справедливости и честности, с понятиями, например, всеми прославляемого Бентама, y которого все права основаны на купеческих рассчетах и барышах и который составил даже бухгалтерию для совести [185].

Ближайшее знакомство с древними философами совершило переворот в духовной природе Лабзина, и он признал в истинной философии единственную науку, распространяющуюся на все знания. По его мнению, чистая философия, «склоняясь к красотам природы», делается поэзией; изъясняя с силою ощущения свои — красноречием; сообщая о свойствах и разделении в природе вещей — естественною историею, физикою, химиею и проч. [186].

— Прочтя Оригеновы опровержения на возражение против христианства Цельсовы, говорит Лабзин, удобно видеть можно, как мал был Вольтер против Цельса, в том самом, в чем они были одинаковы. И при всем том многим казались Вольтеровы насмешки и порицания неопровержимыми, тогда как Цельсовы, несравненно сильнейшие, достаточно были уже опровергнуты. Возвратясь после Цицерона к чтению древних философов, я перестал удивляться новым и думаю, что крайнее уважение к ним происходит либо от того, что за кучами нововыходящих книг, древних не читают, либо от того, что их не понимают [187].

Предавшись всею душою чтению священных книг, Лабзин 23 апреля 1783 года вступил в общество мартинистов и через пять дней, 28 апреля, в день своего рождения, дал торжественный обет на служение Богу [188]. В 1784 году, по выходе из университета, он поступил переводчиком при Московском губернском правлении и в следующем году произведен в губернские секретари; в 1787 году, в чине коллежского секретаря, Лабзин перешел в Московский университет переводчиком при конференции. Летом этого года императрица Екатерина ІІ, возвращаясь из путешествия в Тавриду, прибыла в Москву, и 28 июня Лабзин, вместе с многими другими [189], приветствовал ее торжественнною песнью [190]. Эта песнь обратила на автора внимание императрицы, и он в течение последующей службы неоднократно был награждаем денежными выдачами. Владея бойким, по тому времени, стихом, Лабзин перевел в том же 1787 году «Женитьбу Фигаро», в 5-ти действиях, соч. де-Бомарше и в следующем году «Судью» в 5-ти действиях, соч. Мерсье.

Принадлежа к ограниченному в то время обществу масонов-мартинистов, Лабзин имел нескольких сильных покровителей, служивших преимущественно по почтовому ведомству (Ф.П.Ключарев и другие), и в 1789 году перешел в секретную экспедицию С.-Петербургского почтамта.

Перед отъездом в Петербург с ним случилось одно обстоятельство, в котором он видел Промысл Всевышнего, направляющий его по пути проповеди, для поднятия упавшей религии. Беседуя с одним из неверующих, А.Ф. с одного раза обратил его на путь истины и притом с такою убедительностью, что тот возненавидел все земное, выразил желание отдать все свое имение наставнику, а сам пойти в монастырь. «Происшествие сие, — говорит Лабзин, — случилось совсем неожидаемо, когда ни обращенный, ни обратитель ни малейшего не имели о том намерения и когда они вместе были в бане. Оно так поразительно было для самого действующего лица, что он снова подтвердил обет свой и при сем невольно как-то вырвались y него слова молитвы: «не ввери мя человеческому предстательству»; и потому он тут же дал обещание предаться так воле Вышнего, чтобы не только не искать ничего земного, но ниже искать чьего-либо покровительства. Случай сей представился ему такою святынею, что он не только не усомнился отречься от предложения своего приятеля, но не захотел принять ни малейшего от него за то воздаяния, ниже какой другой услуги».

В Петербург Лабзин приехал хотя и 22-х лет от роду, но с совершенно установившимся характером и убеждениями. Это был человек среднего роста, с продолговатым лицом, толстый и хромоногий. Он говорил бойко и обладал прекрасным даром слова [191]. В.И.Панцев говорит, что, прийдя однажды в гости к Державину, y которого собралось до 30 человек, он был поражен даром слова одного из гостей, заставлявшим всех его слушать [192].

— Кто это? спросил Панаев своего соседа.

— Лабзин, отвечал спрошенный.

Своим красноречием и обширными познаниями он оказывал громадное влияние на лиц, его окружающих, и на тех, с которыми приходилось ему сталкиваться. «Судьба послала мне человека, говорит M.А.Дмитриев в своих записках [193], который впоследствии имел большое влияние на настроение души моей и вообще на мой образ мыслей. Это был А.Ф.Лабзин».

Страстный по природе, он не мог любить в половину, предавался человеку весь, но за то требовал и себе всего человека. Многие считали его таким хитрецом, который проведет кого угодно [194]. Деспот в душе, Лабзин был горд, самолюбив, имел необыкновенно твердый, хотя и строптивый, характер. Постигшая его впоследствии невзгода (ссылка) не смутила и не опечалила его: он остался таким же непреклонным в своих мнениях, каким был и прежде. Сознавая сам недостатки своего характера, Лабзин часто говорил: «если бы не вера и не благодать Господа, то я был бы подобен сатане» [195]. С низшими себя он обходился вежливо и ласково, но всех, кто стоял выше его, терпеть не мог и держал себя с такими лицами грубо, за что и пострадал впоследствии. Впрочем, «его неукротимый характер нисколько не влиял на прекрасные качества его сердца и еще менее на чистоту его стремлений» [196]. Он искренно любил Россию и все русское; будучи человеком талантливым и образованным и притом отлично владея пером, Лабзин неутомимо и бескорыстно трудился на пользу своего отечества, которому несомненно принес значительную пользу. «Он оставил множество трудов и переводов, которые в значительной степени способствовали обогащению стиля и прибавили в русском языке много научных терминов, созданных им или истолкованных яснее» [197]. Заслуги Лабзина были оценены современниками, и впоследствии он был избран почетным членом Московского университета.

Прослуживши в почтамте десять лет, Лабзин 17-го апреля 1799 года, в чине статского советника, был переведен в государственную коллегию иностранных дел и вместе с тем 6-го сентября того же года назначен конференц-секретарем Императорской академии художеств. В то же время ему было поручено, вместе с Александром Вахрушевым, составление истории державного ордена св. Иоанна Иерусалимского, которая и издана была в пяти частях, в промежуток времени с 1799—1801 г. Император Павел I, особенно следивший за этим изданием, пожаловал Лабзину две тысячи рублей, две табакерки с брильянтами и 1-го января 1801 года назначил его историографом этого ордена.