Якоб Бёме - Александр Алексеевич Грицанов

преследовало и истязало его при жизни, запрещало ему печатать его произведения. Явление, характерное для всех вероисповеданий. Бёме нес в себе положительные и отрицательные черты реформационной эпохи. Но по духу своему он стоит выше вероисповедных различий, он сверхконфессионален, как и большая часть мистиков.

Бёме представляет совершенно исключительное явление: великий теософ и гностик был человеком из народа, простым ремесленником, сапожником, человеком, не прошедшим никакой школы, не ученым, не книжным человеком. Питался он, прежде всего, Библией и отрывочными познаниями, которые получал, главным образом, от людей, с которыми встречался в жизни. Знал он некоторые произведения Парацельса, другого великого теософа и натурфилософа Ренессанса, и усвоил себе его алхимически-астрологическую терминологию. Получил он также какими-то неясными для нас путями прививку Каббалы. Влияние Каббалы освобождает от отвлеченной мистики типа неоплатонического и экхартовского и прививает начала конкретной космологии и антропологии. Но тщетно искать влияний, определивших миросозерцание Бёме, — он есть явление первородное и оригинальное.

Источники познания Бёме — жизненные, а не книжные, он, прежде всего, визионер, ясновидец, ему дан был дар видения, созерцания тайн жизни божественной, природной и человеческой. Проблема, которая ставится явлением Бёме, есть проблема гностической одаренности, особого дара видения, который не является прямо пропорциональным ступени святости, освященной Церковью. Бёме, в качестве протестанта, не принадлежал к телу Церкви, но к душе Церкви, конечно, принадлежал. Это был человек, соединявший в себе необычайную сложность познания, змеиную мудрость с голубиной простотой сердца и праведностью жизни. И еще явление Бёме ставит проблему христианского эзотеризма, более сокровенного познания тайн христианства, откровения об откровении, как выражался Ж. де Местр[1].

В миросозерцании и миропонимании Бёме была абсолютная новизна и по сравнению с античной философией, и по сравнению с средневековой схоластикой. Бытие для него не есть вечный порядок и гармония, как для мысли античной, которой была подавлена схоластика. Бытие, и божественное бытие и бытие космическое, — динамично, а не статично. Повсюду видит Бёме борьбу противоположных начал, света и тьмы, доброго и злого, сладкого и горького. Он открывает антиномичность бытия, видит в мировом процессе трагедию.

И трагедия эта заложена в самом Божестве… Этот простой ремесленник, не ученый, не книжный, не подавленный школьной трагедией, задался дерзновенной задачей познать происхождение Божественной Троичности из Перво-Божества. Ungrund, бездна, как первооснова бытия, есть основная идея Бёме. Это ведь есть также основная и наиболее оригинальная идея германской мистики, определившая всю германскую философию… Германская мистика есть одно из величайших явлений мировой духовной жизни. Творческая динамика бытия определяется Ungrund’ом, темными приливами из изначальной бездны бытия, которая должна быть просветляема. Бёме мыслит не понятиями, а символами и мифами. Это всегда ведь есть особенность религиозного гнозиса в отличие от чистой философии. И Бёме творит теогонический миф. Он признает процесс в Боге в отличие от официальной теологии, которая, пользуясь категориями античной мысли, признает абсолютную бездвижность и покой в Боге. В основе бытия, по Бёме, лежит иррациональное начало, и оттого и происходит динамический процесс, теогонический, космогонический и антропогонический.

Гениальность и оригинальность германской мысли, принципиальное отличие ее от мысли античной и схоластичной, связаны с бёмевской идеей. Германская философия поставила себе задачу рационального познания иррациональной основы бытия. Античная и средневековая мысль не видела в первоосновах бытия борьбы противоположных начал, она утверждала изначальную естественную солнечность бытия.

В величайшем своем творении — в «Mysterium magnum» Бёме пытается истолковать книгу Бытия как космогонический и антропогонический процесс. Официальная теология оставалась в пределах ветхозаветного понимания Библии. Бёме делает попытку новозаветного понимания Библии, т. е. истолкования ее в духе Нового Адама. И особенно замечательна не натурфилософия Бёме, на которую обратили больше внимания, а его антропология, его учение о человеке.

Антропология его обоснована на христологии. И есть особенная гениальность и озаренность в его учении об Андрогине. Гениально также бёмевское учение о Софии, как девственности души, как Деве, отлетевшей на небо после грехопадения, и оно более верно духу христианства, чем учение Вл. Соловьева, который, впрочем, находился под влиянием Бёме.

Вообще, все учение Бёме проникнуто христианским пафосом, в центре для него всегда стоит Христос, Новый Адам. Динамизм и антиномизм Бёме носят более христианский характер, чем статизм схоластики, целиком находящийся под влиянием Аристотеля и греческой философии. Бёме освобождается и освобождает от власти античной и статической мысли. Для него мир не есть застывший порядок, гармония, он понимает мир как динамику и борьбу, как трагический процесс, как огненный поток. Из античных мыслителей он близок к Гераклиту. Совершенно ошибочно определять мировоззрение Бёме как пантеизм. Бёме совсем не был пантеистом и никогда не отождествлял Бога с миром. Уж скорее можно было бы его назвать понентеистом. И также ошибочно считать мировоззрение Бёме натуралистическим, как делают некоторые теологи, сами грешащие натурализмом.

У Бёме не Божество принижается до природы, а природа возносится до Божества и понимается как символитика духа. Божество не исчезает в природе и не отождествляется с ней. Все природные процессы, все природные стихии огня, серы, все природные качества сладкого, горького лишь символы духовного мира. Бёме — великий символист, он не допускает закрепощения бесконечного в конечном. Он в своей теософии идет дальше теологии, но у него всегда остается неисчерпаемая тайна. И догматы, выраженные в теологических формулах, не есть еще последняя тайна, последняя глубина.

В мистическом гнозисе Бёме скрыты неисчерпаемые богатства. Ему многое открылось, как в блеске молнии. Им можно пользоваться для противоположных целей. Христианским учеником и продолжителем Бёме был Фр. Баадер, католик с сильными симпатиями к Православному Востоку. У Вл. Соловьева также можно найти многое от Бёме. Но бёмевские идеи могут развиваться и в направлении нехристианском, наир, у Э. Гартмана, или в направлении псевдохристианском, напр. в антропософии Р. Штейнера.

В Бёме была уже заложена и германская пессимистическая метафизика, для которой мир есть порождение безумной и темной воли. Но это есть извращение бёмевского учения об Ungrund’e, Бёме остро чувствовал зло и вместе с тем сознавал значение свободы. Бёме, как Ницше, пользуется для своих целей противоположными направлениями. Это свидетельствует о внутреннем богатстве и разнообразии мотивов…

Бёме, великий художник познания и мысли, как бы сам сотворил мир… Бёме… во всяком случае был христианин и всегда хотел жить и познавать во Христе…

Бёме становится доступен и людям нашего времени […]

Возрождение интереса к Бёме, как и вообще к истории мистики, очень знаменательно и свидетельствует о том, что мы вступаем в более духовную эпоху» [18, с. 119–122].

Интерпретации творчества Бёме в СССР: Е. В. Головин и «Муравьиный лик (Якоб Бёме о грехопадении)» [31]. Чрезвычайно