Начало нас - Лайла Джеймс

говорю я ей тихо. — Как насчет того, чтобы выпить стакан теплого молока перед сном и дать маме поспать? Я почитаю тебе, прежде чем мы пойдем спать. Иди сюда, дорогая.

Я собираюсь схватить Наоми, и моя рука касается холодного лица моей матери. Сейчас поздняя весна, и в трейлере жарко и влажно. Пот стекает по моей спине, а мокрая рубашка прилипла к коже. При ощущении прохладной плоти моей матери в моих ушах звенит тревожный звоночек.

Я с тревогой хлопаю ее по лицу, но она даже не дергается.

— Мама? — Мой голос дрожит. Я не помню, когда в последний раз разговаривал с ней напрямую.

Нет…

Я не помню, когда в последний раз называл ее «мамой».

Она уже много лет не была моей «мамой». И я думаю, что в какой-то момент она даже перестала пытаться или заботиться.

Я трясу маму сильнее. Но ее плоть такая холодная на ощупь, это не может быть нормальным. В ее теле больше не осталось тепла.

Этого… не может… произойти.

— Мама! — Я говорю громче, мой голос отчаянный. Холод пробегает по моей спине, и отчаяние течет по моим венам. Страх запирается внутри меня, царапая поверхность.

Но я не могу сейчас потерять свое дерьмо. Я не могу. У меня есть Наоми; Мне нужно сосредоточиться на ней.

Прерывисто дыша, я протягиваю руку вперед и помещаю палец прямо ей под нос. Жду каких-либо признаков жизни.

В отчаянии я проверяю ее пульс. Хотя я знаю, что это бесполезно.

Единственное, что здесь осталось, — это холодное мертвое тело моей матери.

Я жду муки или страдания, которые я должен чувствовать, но ничего не чувствую.

Схватив Наоми, я пытаюсь отвязать ее от нашей матери. Она цепляется сильнее, отказываясь отпускать. 

— Наоми, отпусти. — Мой голос звучит необычайно резко, совсем не похоже на меня. Мир вращается, но я все еще не чувствую… ничего.

— Н-н-ет.

У меня сбивается дыхание.

И мое сердце разбивается.

Ее крошечный, хрупкий сломанный голос опустошает меня. И я не думаю, что когда-нибудь снова буду прежним. Звук ее голоса, единственный раз, когда я его слышал, погубил меня.

Наоми, наконец, отпускает меня, и я падаю обратно, держа ее на руках. Я прижимаю ее к груди, а она тихо плачет. Она знает.

Ей всего четыре, но она знает.

Наоми плачет, а я нет.

Я не знаю, потому что единственное, что эхом звучит в моей голове, это ее голос.

Я не плачу, потому что ничего не чувствую.

Я не чувствую… потому что не могу себе этого позволить.

Наоми нужна мне целиком.

Моя сестра хочет, чтобы я был сильным. Для нее.

Я ее старший брат.

И теперь я — все, что у нее есть.

В тот день, когда я вытащил свою младшую сестру из-под талии нашей мертвой матери, я понял, что в жизни больше никогда не будет ничего справедливого. Ничто никогда не будет правильным.

Единственный раз, когда моя сестра заговорила со мной… это когда я оттащил ее от трупа нашей матери.

— Тебе с Наоми пришлось слишком быстро повзрослеть, — тихо говорит Диана, наш социальный работник из Ямайки. — Она еще так молода, и ей нужна семья. Кто-то, кто может стать для нее матерью и отцом.

— Я был для нее ими обоими. Я вырастил ее, — каркаю я, мой голос дрожит. В детстве я менял ей подгузники, кормил ее, одевал, не спал с ней всю ночь, когда она болела, читал ей… Я был всем, чем она нуждалась во мне.

Я единственный человек, который может любить ее так, как я… потому что она — часть меня.

— И тебе не следовало этого делать. Ты сам был - и есть ребенок.

Я качаю головой, слезы жгут глаза. Я не плакал, когда умерла наша мама. Они уже разлучили Наоми со мной. Приемная семья – жестокая система. А вот если ее у меня отберут навсегда… Не думаю, что я это переживу. 

— Я ей нужен. Я ее единственная биологическая семья, и вы хотите отнять это у нее? Она принадлежит мне.

Диана вздыхает, и я слышу в этом раскаяние. 

— Наоми нужен стабильный дом, и это ее шанс.

— Но я же говорил вам, — огрызаюсь я, ненавидя то, как Диана создает впечатление, что эти незнакомцы могут любить ее больше, чем я, лучше, чем я, — я планировал удочерить ее, когда мне исполнится восемнадцать.

— Удочерение предъявляет множество строгих требований, Грейсон. Ты не сможешь просто удочерить ее, когда тебе исполнится восемнадцать. Это не так. Возможно, тебе даже потребуются годы, чтобы доказать, что ты можешь должным образом о ней заботиться. Удочерение — непростая система для работы. У нее есть шанс обрести постоянную семью прямо сейчас, вместо того, чтобы оставаться в приемной семье.

— И у меня, черт возьми, нет выбора, — кричу я, гнев и безнадежность пробегают по моему телу. — Вы не спрашиваете моего разрешения. Ее удочерят, даже если я этого не захочу.

Разлучение братьев и сестер — печальная реальность системы приемных семей.

Диана поворачивается ко мне лицом. Ее темно-карие глаза добры и полны сочувствия. 

— Подумай, что для нее лучше.

— Я для нее самое лучшее.

Она склоняет голову набок. 

— Ты? Перестань на секунду упрямиться и подумай. Что нужно Наоми, кроме тебя и любви, которую ты можешь ей дать?

Она нуждается во мне.

Но ей также нужен стабильный дом.

Она нуждается во мне.

Но ей нужна семья, которая сможет ее обеспечить. Одежда и игрушки. Большие дни рождения и большие Рождества.

Она нуждается во мне.

Но ей не придется беспокоиться о следующем приеме пищи.

Она нуждается во мне.

Но ей также нужны взрослые люди, которые смогут быть для нее матерью и отцом.

Я ей нужен…

Но ей нужно больше, чем я могу ей предложить.

Наоми заслуживает большего.

Она заслуживает того, чего я не мог получить… и того, чего я не могу иметь.

Целая семья. Место, которое она может назвать домом. Семья, которой она гордится.

— Это несправедливо, — шепчу я прерывисто. — Она — все, что у меня осталось.

Диана тянется вперед и обнимает меня за плечи, притягивая меня в свои объятия. 

— Что мне делать, если ее у меня нет? Кто я, если не ее старший брат? Она нужна мне.

Больше, чем она нуждается во мне.

Плотина прорывается, и такое ощущение, будто мою душу разбил ураган. Я остался разбитым и пустым…

Слезы текут по моим щекам, и я тихо плачу в объятиях Дианы. Меня пугает сама мысль о потере Наоми. Это меня расстраивает, и боль трагически невыносима.

— Микаэль и Рехья — замечательные люди, — говорит мне Диана, потирая мне спину. Ее прикосновения почти успокаивают, но ничто не может успокоить бурю в моем сердце. — Микаэль — мой брат,