Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт

горы. Одна только Элен замешкалась. Брови у нее сошлись над переносицей, выражая уже знакомую мне тревогу.

— Ты уверена, Мица?

Я кивнула. Говорить не решилась, не доверяя своему голосу.

— Хорошо. Но только на минуту, герр Эйнштейн, не больше. Нам нужно успеть на поезд.

— Конечно, фройляйн Кауфлер.

Элен многозначительно взглянула на меня.

— Ты же покажешь ему дорогу, если понадобится, правда, Мица?

Я снова кивнула.

Как только остальные скрылись из виду, герр Эйнштейн осторожно потянул меня за руку и усадил рядом с собой на ствол поваленного дерева. Перед нами открывался прекрасный вид, и я понимала, что должна наслаждаться красотой долины, залитой нежно-розовым светом заходящего солнца, но вместо этого смущалась и нервничала.

— Дух захватывает, правда? — спросил Эйнштейн.

— Да.

Голос у меня дрогнул. Я надеялась, что герр Эйнштейн не заметил.

Он повернулся ко мне.

— Фройляйн Марич, с некоторых пор я испытываю к вам чувства. Такие чувства, которых не испытывают к сокурсникам…

Я слушала его как во сне. Я догадывалась, а по правде сказать, даже желала этого, что бы там ни говорила девушкам, но теперь, когда эти слова прозвучали, они ошеломили меня.

Я попыталась встать с бревна.

— Герр Эйнштейн, я думаю, нам нужно вернуться на тропу…

Он тронул меня за руку и мягко усадил обратно на бревно.

Затем он взял мои ладони в свои. Наклонился ближе и коснулся губами моих губ. Они у него оказались неожиданно мягкими и полными. Я не успела ничего подумать, как он уже целовал меня. В первую минуту я не смогла устоять перед нежностью его губ и поцеловала его в ответ. Щеки у меня вспыхнули, когда я почувствовала его пальцы у себя на спине.

Izgoobio sam sye. Вот единственные слова, которыми я могла описать свои ощущения в тот момент. В переводе с сербского они означали, что я потерялась, заблудилась. Сбилась с пути. Потеряла себя в нем.

Отстранившись на миг, он заглянул мне в глаза. Я едва переводила дыхание.

— Вы уже в который раз поражаете меня, фройляйн Марич.

Он коснулся моей щеки, и я с жадным нетерпением ждала нового поцелуя. Сила этого желания испугала меня. Я постаралась успокоиться, глубоко вздохнула и сказала:

— Герр Эйнштейн, я не стану делать вид, будто ваши чувства не находят во мне отклика. Однако я не могу допустить, чтобы они сбили меня с пути. На этом пути уже принесено много жертв, и я много труда положила, чтобы выйти на него. Любовь несовместима с профессией. Во всяком случае, для женщины.

Его кустистые брови приподнялись, а рот — эти его мягкие губы — удивленно округлился. Очевидно, он ждал покорности, а встретил сопротивление.

— Нет, фройляйн Марич. Люди богемы, такие, как мы с вами, — те, кто выделяется среди прочих и своими взглядами, и культурными, и личными особенностями, — такие люди, безусловно, могут иметь и то и другое.

Это звучало соблазнительно. Как же мне хотелось, чтобы эти его богемные воззрения имели что-то общее с действительностью.

Собравшись с силами, я сказала:

— Пожалуйста, не обижайтесь, герр Эйнштейн, но я не могу продолжать этот разговор. Может быть, я и готова разделить ваши богемные взгляды и ваше убеждение, что мы отличаемся от других, но я должна отодвинуть свои чувства в сторону ради профессиональных целей.

Отряхнув с юбки кору и мятые листья, я двинулась к тропинке.

— Вы идете?

Он встал и подошел ко мне. Сжал мои руки и сказал:

— Никогда и ни в чем я еще не был так уверен, как в вас. Я буду ждать, фройляйн Марич. Ждать, когда вы будете готовы.

Глава восьмая

29 августа 1897 года

Кач, Сербия

21 октября 1897 года

Гейдельберг, Германия

Листок бумаги — затертый, скрученный по краям — упал на пол. Я смотрела, как он вяло колышется под легким ветерком, проникающим сквозь зарешеченные окошки мансарды. Книга профессора Филиппа Ленарда уже больше часа лежала открытой на одной и той же странице, а я так и не прочла ни слова.

Я наклонилась, чтобы поднять листок с обшарпанного деревянного пола. Я сидела в мансарде со сводчатой крышей в Шпиле, нашем летнем домике в Каче, куда мы перебирались в теплое время года. Это место, прозванное так из-за двух башенок со шпилями, украшавших виллу в тирольском стиле с двух сторон, и еще одной башни в центре, было летним прибежищем нашей семьи с самого моего детства. Куда бы мы ни переезжали из-за папиной службы или моей учебы — на восток Австро-Венгрии, в Руму, Нови-Сад, Сремску-Митровицу, а потом в Загреб, — Шпиль всегда оставался моим домом.

Все детские годы я проводила лето в мансарде в Шпиле, глядя в окошко на деревенский пейзаж с колышущимися на ветру подсолнечными и кукурузными полями и читая книги — стопку за стопкой. Тогда это было мое убежище, мой мир грез, где я читала сказки и фантазировала о том, как стану ученой. Сейчас это было место, где можно было спрятаться от всех.

Я смотрела на лист бумаги в руке. На нем размашистым почерком герра Эйнштейна, таким же дерзким, как он сам, был начертан его адрес. Он торопливо сунул эту бумажку мне в руку, когда мы прощались вечером после поездки в Зильвальд — с настойчивой просьбой писать ему на каникулах. Я пользовалась этим тонким листочком как закладкой, чтобы иметь повод носить его с собой повсюду. Но, не желая расставаться с этим адресом, я тем не менее поклялась себе, что писать не буду. И не нарушила этой клятвы, хотя мысленно вела с ним целые разговоры о физике и математике. Я понимала: если я напишу ему, это будет продолжением того, что зародилось между нами в Зильвальде, а это почти наверняка положит конец карьере, ради которой я так долго работала при неизменной поддержке папы. Я не знала ни одной замужней женщины, занятой в какой-то профессии. Так какой же смысл начинать с герром Эйнштейном то, что ни к чему не приведет? В качестве утешения я цеплялась за нарисованную нами с Элен картину одинокой жизни, в которой будет и карьера, и дружба, и культурная жизнь в изобилии.

Я глядела в окно на плодородные, заросшие подсолнухами равнины Кача. Эта часть Воеводины, простиравшаяся к северу от Дуная, исторически была местом ожесточенной борьбы между Австро-Венгрией на западе и Османской империей на востоке, а теперь переживала трудные времена в искусственно начерченных австро-венгерских границах — из-за противостояния между правителями, этническими германцами, и коренным славянским населением. Я надеялась, что давно знакомые пейзажи, привычные запахи и словечки,