Откровение - Наталья Эдуардовна Андрейченко

то, что в процессе жизни уже дарила мужчинам – но дарила в любви, в отношениях, по своей воле… И для меня в тот момент стало самым главным не перейти этот порог. И из-за этого все обернулось таким страшным образом. Они избивали меня зверски. Был выстрел. Пуля задела мне руку, и она не двигалась. Правую ладонь они разрезали ножом – она просто висела. Глаза медленно закрывались от ударов, от боли, от всего… Это продолжалось долго. Я стойко держалась.

И вдруг вдалеке проехала какая-то грузовая машина. На секунду парни испугались и вскочили, а я – не знаю, откуда взялись силы – поднялась, вся в крови, и сказала им: «А теперь, твари, вы доведете меня до той улицы, до которой должны были довести. А потом, твари, вы меня посадите в машину». Я не знаю, что это был за тон, и не знаю, откуда эти силы дал мне Господь Бог. Но я точно знаю, что они повиновались и поплелись впереди меня, а я плелась за ними по этому заснеженному страшному бездорожью. Была почти полночь.

Когда мы подошли к трассе, они снова начали меня избивать, били и били, а потом оплевали меня и ушли, исчезли. Идти я больше не могла. Я начала ползти. Я ползла по сугробам, по снегу, а за мной лился ручей крови. Я доползла до домика, где горел свет.

Очень смутно помню, как я начала кричать и на пороге появился дряхлый старик. У него дрожали руки. Знаете, многое можно пережить, но вот эту гадость. Старик налил мне водки, к которой я не притронулась, и начал ко мне приставать. А драться у меня уже не было сил. До конца жизни не забуду это омерзение. Я к тому моменту уже и старика-то не видела, у меня опухла вся голова. Я кричала ему: «Скорую помощь вызывай, идиот, милицию, тебя же, блядь, посадят, если я здесь сдохну, тебя посадят, идиот».

И вы знаете, он услышал меня. Он позвонил. Приехала милиция. Я уже ничего не видела. Меня нежно приподняли и повезли в Долгопрудненскую центральную больницу – по той самой Первомайской улице, по которой я должна была ехать изначально. Привезли, сдали. Сразу же вокруг начали бегать врачи, огромное количество, а больше я ничего не помню – я отключилась.

Помню только, что утром я почувствовала папины руки, его дыхание и спокойный голос: «Все хорошо, мы сейчас поедем домой». Я не знала, что врачи сделали мне небольшие операции, зашили одну руку и вторую. Как потом сказал папа, самое страшное, что он от них услышал, это: «Мы не знаем, есть ли глаза у вашей дочери. Открыть их и проверить – значит принести ей огромную боль, мы не можем этого сделать… привозите ее через неделю, мы посмотрим». Как рассказал папа, мое лицо было футбольным мячом сине-фиолетового цвета.

Я не знаю, как он смог выходить меня. Но он сделал это, и я так люблю его, преданного человека, моего спасителя! Мама в это время работала в Германии. Когда она вернулась и обо всем узнала (естественно, не по телефону, потому что папа сам ее боялся до смерти), у нас случился очень неприятный разговор. Долгое время я не могла простить ей этих слов. Потом поняла, что она, конечно, хотела лучшего, но в то время это положило конец нашим отношениям. Она сказала мне: «Ты что, сумасшедшая? Ты не понимаешь, что им надо было дать? Они бы тебя убили…» На что я ответила: «Нет уж, лучше тогда было бы умереть, а я вот выстояла. Я боролась за свою чистоту, я боролась за свое право остаться женщиной, я боролась за святость и чистоту всех женщин не только моей страны, но и всей планеты. И я победила силой духа, я выстояла, у меня есть лицо, у меня есть глаза, все заросло, мои руки работают. И теперь я имею право выбирать, кого хочу и как хочу, и я могу любить кого хочу, потому что я для себя сдержала слово, я осталась чистой».

Я позвонила Андрею Сергеевичу Кончаловскому, потому как мы уже были знакомы и летом должны были начать съемки фильма «Сибириада» – процесс подготовки шел в полной мере. Я позвонила ему и рассказала про весь этот ужас. Он сказал одну фразу: «Все ясно. Только Лурье». Я не поняла, что это означает. Он позвонил своему отцу, Сергею Владимировичу Михалкову, и нашел телефон того самого Лурье – их семейного адвоката. Этот человек представлял мои интересы в суде. Он был внимательный, мягкий, безумно дотошный. Он задавал такие вопросы, что жить не хотелось. Но мы с ним проделали эту работу. Он довел дело до суда, суд длился три дня. Обоим парням дали по 18 лет строгого режима. Как мне потом объясняли, из таких лагерей, особенно мальчишки по 13,5 года, уже не выходят. Амнистии им не дали.

Когда вынесли приговор, один из них, парень по фамилии Волков, вскочил со скамьи подсудимых, посмотрел мне в глаза и закричал: «Я мстить буду! Запомни, сука, я мстить буду». Я сидела, смотрела на него. Из глаз моих лились слезы. Просто сидела и хлопала глазами. Папа держал мою руку.

О случившемся знали мои лучшие друзья, актриса Гражина Байкштите, большая звезда СССР, и актер Андрей Ростоцкий. Также знали мои учителя, Ирина Константиновна Скобцева и Сергей Федорович Бондарчук. Другим студентам никто не рассказывал, все держалось в секрете, потому что и без того было трудно выдержать… Я очень боялась возвращаться к прежней жизни, очень боялась возвращаться на курс.

Ирина Константиновна проявила себя настолько феноменально, мы с ней были друзьями до последнего мгновенья, до последнего вздоха, мы с ней много говорили по телефону, и так случилось, что стали с ней близкими-близкими подружками. Я ей звонила, и, можете себе представить, это надо такую смелость иметь, я ей говорила: «Девочка моя любимая, Ириночка Константиновочка…» – вот так я с ней начинала разговор. Боже, какой чистоты, какой красоты, какого таланта был человек, я вам не могу передать! Вспомните ее роль в «Мэри Поппинс» – очень трудно играть комедийные роли. Позже все начали говорить, что вот Скобцева никакая актриса, Бондарчук ее сделал. Неправда. Скобцева актриса еще какая. А уж какой она божественной красоты человек, душевный, понимающий, это просто невероятно! Она постоянно мне звонила, спрашивала, как я себя чувствую. Сергей Федорович тоже позвонил один раз, предупредил меня, что я буду сниматься в фильме