Пустите детей - Татьяна Апраксина

Я соврал Раулю, я соврал старухе Росси, думает во сне Алваро. Я ничего не выдумал сам, меня научили - мы же играли в террориста-одиночку, целую неделю играли, как я мог забыть?.. Я же не помнил, не помнил совсем, Эулалио мог бы вспомнить, и что игры вообще были, а вот во что тогда играли, о чем вообще говорили, сидя на крыльце - не помнил, пока не заснул. Пока не полетел над словами, пока не увидел голубые бархатные и серые суконные заплаты...

Алваро думает, что все расскажет, все и целиком, и непременно, и всем - и Раулю, и господину Сфорца, и вредной Габриэле, и замечательной Пауле, - расскажет, если не забудет, если сумеет вынырнуть из мира, который сон, текст и слово. Выныривать же страшновато, он помнит, что там - боль, не такая уж сильная, было и хуже, но во сне боли нет совсем, во сне можно все, а люди похожи на геометрические фигуры. Вот Рауль - восьмиконечная звезда, изумрудная, яркая и блестящая. Преподаватель социологии - он, несомненно, серо-стальной куб. Безымянный спутник Паулы - никелированный цилиндр...

Васкес всем все расскажет, непременно, ему бы только вернуться из слов, выплыть к людям, услышать собственный голос; он понимает, что все из-за наркоза, наверное, операция, от простых анальгетиков так не бывает, понимает - и благодарен, потому что вернулся к себе, прошел по ниточкам, и, кажется, сумел защитить Паулу, значит, все хорошо, вот только выбраться бы наружу. Хотя бы когда-нибудь. Закрыть бесконечную книгу своего прошлого, перестать читать самые неприятные страницы - и ту, где Рафаэль толкает мать, вставшую на подоконник, чтобы вымыть окно, и ту, где отец впервые приходит домой не подвыпившим, а пьяным, и больно дерется, и разбивает брату лицо, и рычит, что все они виноваты, все, бездельники, нахлебники; отец пропил остаток компенсации, полученной от Пелаэса, на нее уже все равно ничего нельзя было купить, в новой квартире не было даже мебели... закрыть бы эту книгу, закрыть раз и навсегда, но так тоже нельзя, уже один раз попробовал - и не смог найти себя.

Но можно написать новую главу.

Первые желания просты и незамысловаты: пить, губы пересохли, а в горле словно репейник застрял. Перевернуться - плечо затекло, теперь везде болит, от локтя до шеи. Почему-то положили набок, странно. Грудь тесно сжата, схвачена со всех сторон, не вздохнуть. Между лопаток саднит и чешется. Неудобно-то как, думает Алваро, но не рискует шевелиться, и осторожно открывает один глаз.

Перед ним - иссиня-белая пустыня, ледяные складки отбрасывают голубоватые тени, переплетение нитей кое-где прерывается мелкими узелками, а далеко впереди виднеется черно-красный выпуклый прямоугольник. Если присмотреться, можно уловить очертания буквы S. Потом Алваро понимает, что нужно открыть и второй глаз - тогда он видит обложку глянцевого журнала и женскую руку с обручальным кольцом. Потом - вторую руку, лежащую на голубой ткани, широкую, с коротко обрезанными ногтями и ссадиной повыше запястья. Ссадина замазана йодом.

Сиделка, констатирует факт Алваро, и выдает подобающее благопристойному больному: "Пить!".

- Сейчас, - спокойно отвечает женщина. Алваро узнает голос.

Дальше ему в рот вставляют длинную гибкую трубочку, торчащую из подобия детской бутылочки, и в ней не вода, а что-то, похожее на пакостный чай с лимоном, мало что остывший, так еще и разбавленный, но выбирать не приходится, а капризничать стыдно. Хотя, наверное, можно - ну что взять с человека, только отходящего от наркоза? Жажда побеждает, и юноша употребляет содержимое поилки, пока ее не отбирают самым свинским образом, не дав даже половины. Паула - вредина, чего от нее еще ожидать...

- Остальное - попозже, - обещает вредина, и в качестве компенсации ласково гладит Алваро по щеке. Он прикрывает глаза, не зная, что с этим делать, и боится покраснеть. Но все равно приятно.

Зато все остальное приятным никак не назовешь. Игла капельницы очень раздражает, а кожа под пластырем чешется. Свет слишком яркий, порошок, которым стирали белье - слишком пахучий, из-за двери доносится бубнение телевизора, слишком громко... за несколько секунд Алваро составляет длиннющий список претензий к окружающей действительности. Ему не нравится все. Больше всего ему не нравится, что Паула ушла за врачом. Зачем такая спешка... а зачем она вообще тут сидит? И давно она тут сидит? Ей же вредно, наверное...

Доктор, смуглый и узколицый, Васкесу тоже не нравится. Во-первых, он едва говорит на местном наречии, да и на чистом романском - с чудовищным акцентом, во-вторых, он смотрит на Алваро, как на чудо... вероятно даже, чудо в перьях, а такое выражение лица у врача никак не внушает надежды на то, что все хорошо. Врач должен быть равнодушным и самоуверенным, даже если он не врач, а бывший ветфельдшер, даже если у него нет лекарств, а из всех инструментов - иглы да суровая нитка, но все равно на лице должно быть написано "да нихрена с тобой такого особого, парень, не скули!".

И вообще, кажется, его куда больше интересует Паула, с которой он трещит на латыни. Юношу же пару раз тычут иглой, просят пошевелить пальцами на одной ноге, другой ноге, на руках, поморгать... этим все и ограничивается. Зато каждое движение вызывает всплеск латинской трескотни, так что минут через десять у Алваро звенит от него в ушах.

После ухода доктора Паула щелкает бедного больного по носу.

- Не дуйся. Это лучший хирург-ортопед в этом полушарии. А обаятельным он быть не подписывался, правда? Пить хочешь?

- Угу... - голова болит, но и через головную боль - стыдно, наверное, опять скорчил рожу, ну, может быть, доктор не обиделся, он привык, наверное... - Давно я тут?

- Двое суток. Тебе сделали четыре операции. Все совершенно замечательно... ну, тебе, конечно, так не кажется, но это нормально. Доктор аль-Вахид говорит, что через три месяца ты будешь ходить и даже плавать... и что он очень удивлен.

- Я заметил...

- Вот же бессовестный, - смеется Паула, вновь берется за поилку. - Тебе действительно очень повезло. Так что не гневи Господа и не обижай доктора аль-Вахида. И... спасибо тебе, - женщина наклоняется, целует его в щеку.

Алваро лирически думает, что тут можно было бы и сказать нечто пафосное вроде "ради этого момента стоило...", но ощущения в спине и слова про три месяца убеждают: нет, ради момента - никак не стоило, поцелуй в щеку можно было получить и на прощание... а вот сама по себе Паула, живая и здоровая, все такая же веселая и ехидная - стоила, конечно. Тем более, что сам он выжил. А ведь не собирался, значит - и впрямь повезло... но какой же дрянью поят в этой больнице!.. Знал бы - лучше бы голову подставил, все равно пустая, а болит...

- А что... вы здесь два дня? - запоздало соображает Васкес. Ой. Это уже ни в какие ворота...

- С перерывами, не волнуйся. При госпитале хорошая гостиница. Но мне, как пресс-секретарю при твоей персоне положено дежурить и рапортовать.

- Кому?

- Святая простота, - вздыхает женщина, опять гладит Алваро по щеке. - Много кому. Так что отдыхай, а я пойду звонить.

- Позовите сиделку... - просит юноша.

- Сей же час, ваше высочество, - шутливо кланяется Паула.

Алваро прикрывает глаза и ждет прихода сиделки, ему нужно перевернуться, а заодно и поинтересоваться, когда уберут катетеры и прочую пакость, и попросить что-нибудь от головной боли - множество мелочей, которые, как он прекрасно понимает, будут составлять его быт в ближайшее время, и, наверное, лучше спать, чем больше спишь, тем быстрее пройдут пресловутые три месяца... но ведь Паула не будет сидеть тут столько времени? А так хочется с ней поговорить.

Он еще помнит свой сон, помнит, что и кому должен рассказать, помнит и другое - мир есть текст, жизнь есть книга; новая глава началась с Паулы, и это очень, очень хорошо.

Джастина

Грозный Ричард Личфилд - несомненно, сволочь, хам и параноик, но он умная сволочь, смелый хам и целеустремленный параноик, а никто другой и не смог бы продержаться на посту заместителя председателя комитета безопасности лет двадцать. И еще он очень любит загребать жар чужими руками, а каштаны получать горяченькими, но поданными на блюде. Потому работать с ним можно, достаточно недвусмысленно продемонстрировать, что самому совать руки в угли не придется, но костер, каштаны и даже то блюдечко принадлежат ему, разумеется; а руки - наемные и сугубо подчиненные, а если слишком инициативные, ну что ж поделать...

Да Монтефельтро взяли на себя Африку, семья Фиц-Джеральд аккуратно придержала... за плечи, хотя по-честному - так за горло, председателя комитета, благо, он приходится Джастине двоюродным дядей. Совет, разумеется, стоит на ушах: обнаружить, что в любимом кресле завелось гнездо шершней неприятно, очень неприятно. Они не были готовы к подобному подарочку, и теперь очень рады, что нашелся тот, кто сделает основную грязную работу. Комитет предпочтет пожинать плоды и приписывать себе чужие заслуги; пусть. Война Совета и корпораций никому не нужна, хотя в будущем и неизбежна, а сейчас в ее основание положен первый кирпич: Мировой Совет предпочитал испытывать иллюзии насчет соотношения возможностей частных корпораций и мирового правительства, а тут иллюзии оказались жестоко разбиты. Но сейчас они не будут торопиться, а потом... потом видно будет, что с этим делать.