Пустите детей - Татьяна Апраксина

Татьяна Апраксина, А. Н. Оуэн

Пустите детей

Бессонная ночь над белым листом,

Как бездна между мостом и крестом.

Того, кто рядом, гроза не щадит -

Уходи.

Алваро

- Здравствуйте, - юноша в новом, наверное, впервые надетом черном костюме кивает и слегка подается вперед. То ли поклон, то ли нечто эдакое, неопределенно-вежливое. - Меня зовут Алваро Васкес.

Треск клавиш - наверное, под шестьсот ударов в минуту, может, даже больше. Только сухой треск, ритмичные щелчки, раскатывающиеся по кабинету. У ноутбука мягкая бесшумная клавиатура, но никакая клавиатура не выдержит этой скорости.

- Я пришел на собеседование на должность личного помощника... - Юноша негромко кашляет, вздыхает, еще раз прочищает горло, чуть громче. - Господин Сфорца!

Человек с густой пепельной челкой до кончика носа - и как только экран видит, - не поднимает головы, наверное, даже не слышит. Или не считает нужным слышать.

Все идет наперекосяк. Алваро недостаточно нанести удар. Нужно еще и сказать, бросить в лицо несколько фраз, для камер, только после этого - ну, почти после, где-то на середине последнего слова, - из-за щеки вылетит бритвенное лезвие... а человек за ноутбуком даже не заметил, что Алваро вошел и стоит над ним.

- Господин Сфорца! - уже громко говорит юноша в черном костюме.

На него не обращают внимания, совсем не обращают внимания - нет, к сожалению, секретарша ходит тихо, босиком, что ли, она по здешним толстенным коврам разгуливает? - и приходится взять ее за плечо, развернуть к себе... поднос с чашками и чайником летит на пол, ничего, они металлические... лезвие из-за щеки перемещается в пальцы левой руки, сложенные щепотью, к шее, к упруго бьющейся жилке, секретарша - молоденькая дурочка - визжит...

...но человек не двигается, не поднимает голову.

Влетает охрана.

Наставленные пистолеты, рык "Брось бритву!", мгновение - чистый пат - кто раньше успеет, юноша ростом с ту секретаршу и знает, как прятаться за живым щитом так, чтобы нельзя было выстрелом задеть его, не сделав шага в сторону, а он успеет, конечно же, успеет, одно движение пальцев...

За спиной у человека с ноутбуком - лазуритовые шпалеры, пронзительная синь, золотые прожилки, - и те же синие тени залегли на висках, под глазами, между краем черной водолазки и мочкой уха.

От пролитого чая поднимается ароматный пар. Пахнет клубникой, смешно и глупо пахнет клубникой, клубника - розовая, почти алая, розовое и синее плохо сочетаются, господин Сфорца пьет неправильный чай, ему стоило бы пить темно-коричневый с прозеленью, закопченный лапсанг сушонг.

- Бросай!

- Назад! - требует юноша, чуть нажимает на лезвие, на тон, на позу - он опасен, они должны видеть, что он опасен, потому что охрана, которая так сплоховала, пропустив его сюда, может не понять намека...

Человек за ноутбуком поднимает глаза. Непрозрачная лазуритовая - взгляд невольно ждет золотых прожилок, как на шпалерах - радужка окружена желтоватым, в красной паутинке лопнувших сосудов, белком.

Он смотрит прямо перед собой, не видит никого; руки по-прежнему пляшут по клавишам, скорость не снижается. Впереди, перед господином Сфорца - картина в раме. У художника такая сложная фамилия - Ай-ва-зов-ски, - но картина простая и совсем, каждому понятная: волна, люди привязались к мачте, а волна сейчас захлестнет обоих с головой, и - все, конец...

- Вы не могли бы тут не орать?! - противным, склочным голосом произносит господин Сфорца.

Юноша роняет бритву.

Охранник сочувственно улыбается.

Алваро боится.

Он не боялся все семь месяцев, которые потратил на подготовку к покушению. Не боялся в кабинете рядом с господином Сфорца. Начал только сейчас. Руки заломлены и прикручены к изголовью какой-то странной кровати, кажется, хирургической, ноги тоже привязаны, из всей одежды оставили одни плавки, это не страшно, страшно, что за то время, пока спускались на лифте, и по дороге в подвал отвесили только три серьезных удара - когда сопротивлялся.

Хотели бы убить - убили бы уже сотню раз, значит, господин Сфорца хочет чего-то похуже, а о нем говорят разное, настолько разное, что вычленить правду невозможно, а уж тем более - предугадать свою участь.

Камера похожа на больничную палату, из которой вынесли все оборудование. Гнусный серо-бежевый пластик, наверное, мертвый на ощупь, потускневший никель с оспинами ржавчины. Хуже всего - вонь асептика, хвойная, тошнотворная. Зачем столько? Кровь замывали со стен, с пола?

Алваро некуда деваться. Он должен был умереть полчаса назад, сказав десяток слов - они бы разошлись по всему миру, кабинет ведь нашпигован камерами. Подвал, конечно, тоже, но эти записи станут достоянием гласности только в одном случае: кто-то возьмет штурмом резиденцию господина Сфорца.

- Эт-та что еще за наскальная р-роспись? - холодный острый палец втыкается между ребер. Юноша вздрагивает. Дважды. Потому что руки у господина Сфорца ледяные, и потому что боится щекотки.

"Почему он заикается? Он же никогда... речи... выступления... прямой эфир?"

Потом Алваро понимает - нет, не заикается, просто мерзнет: в камере и впрямь очень холодно, - и мерзнет с удовольствием, с наслаждением растирая по плечам крупные мурашки, стучит зубами и позевывает между словами. Господин Сфорца зачем-то успел сменить шелковую водолазку на хлопковую майку с непристойно растянутым воротом. Это нервирует.

- Т-так что это за красота несказанная? - палец щекотно движется по белым полоскам на ребрах.

Юноша смущенно молчит. Так его приучали переносить допрос с пристрастием. Боль терпеть было легче, чем щекотку. Боли хватало: когда по надкостнице с нажимом проводят острием ножа, ее мало не бывает. Тогда он терпел молча, а теперь из горла вырывается придушенное хихиканье.

- Ладно, догадаться несложно. К вашему сведению, молодой человек, вы нанесли моей корпорации убыток на половину годового бюджета вашей республики. Гордитесь... диверсант!

Алваро молчит, он знает, что нужно молчать, не говорить ни слова, его учили, и учили хорошо.

- Такая мысль была, - вздыхает господин Сфорца, отличный, оказывается, актер. - Зачем вам понадобилось меня убивать?

- Я флорестиец, - невесть зачем отвечает Алваро Васкес, родившийся и выросший Алваро Васкесом, все это полная правда, он совершенно чист - школа, курсы секретарей, три собеседования... четвертое было сегодня.

- А я романец, представьте себе. У вас что, новый национальный обычай завелся, да?

- Вы убили моего брата! - и это тоже правда.

- Ага, это уже хоть на что-то похоже, - смеется господин Сфорца, крепко зажмуривается, потом широко распахивает глаза... и привычно щурится на стенку. - Так, юноша, хватит дурака валять, да? Через пять минут я буду знать о вас все. Все - это значит "все". Я могу подождать. График вы мне сорвали... ладно, будем считать, что это и есть собеседование. Я могу вас убить, это вы понимаете. Я могу отпустить вас на все четыре стороны. Как вам эта перспектива?

Васкес предпочитает быть убитым. Если его отпустят, то ему никто не поверит, его все равно убьют, но погибнуть от рук своих или прихвостней господина Сфорца - не одно и то же.

У Франческо Сфорца подвижные руки, живущие собственной жизнью - ковыряющие щербатый никель, пятнышко на стене, едва заметную ссадину на ключице. У Франческо Сфорца неправильный одеколон, какой-то цветочный, не мужской совсем. И давным-давно нестриженая челка, не прическа такая, это было бы видно, а просто тут ножницы парикмахера год не гостили.

Господин Сфорца не вписывается в тюремный - или все-таки медицинский? - блок. В своем кабинете он смотрелся правильно, а тут ему нечего делать - и холодно, хотя он доволен, проснулся наконец, а до того работал, не приходя в сознание, интересно, сколько? Сколько нужно работать, чтобы глаза стали вот такими вот, словно подернутыми тонкой алой вуалью? Сутки? Двое?

Алваро думает о господине Сфорца, потому что нельзя думать о себе. Потому что его учили подмечать все детали. Потому что ему интересно, в конце концов. Он десять лет мечтал оказаться рядом с Франческо Сфорца - вот, оказался, и даже не на краткий миг, за которым кровавый фонтан и пуля, входящая в лоб... можно хоть углядеться.

Интересно, допрашивать Алваро будет сам господин Сфорца? Вот этими вот руками? Мысль на редкость тошнотворная, до спазмов в животе. Потому что очень легко представить собственную кровь на длинных жестких пальцах. У него руки... хирурга, сказала бы Санча, любившая бульварные романы. Палача, думает Васкес. Потом до него доходит, что вот уж с точки зрения анатомии разницы точно не сыщешь. Юноша слегка морщится.

- Не нравится, как я и думал. Ну какого лешего ради вам приспичило делать это в моей резиденции? Неужели трудно было не на территории корпорации?! Я во Флориде редко бываю? Сдал бы я и вас полиции... у них уже целый гербарий набрался! Ну так что, вы мститель за брата и поруганные национальные идеалы, да? Честно? Обманете - выгоню...