Маленькие птичьи сердца - Виктория Ллойд-Барлоу

в ней записала. Затем коротко и быстро встряхнула круглой, как яблоко, головой. – Нет, не каждый.

Она оставила меня одну на полчаса; в это время в больницу приехал Король навестить меня и моего не спешившего появиться на свет ребенка. Он пробыл у меня недолго и сказал, что вернется после ужина; свекровь предупредила, что первенцы не спешат, и мои роды могут продлиться несколько дней, а не часов. Когда он ушел, вернулась медсестра с птичьей головой и привела с собой улыбчивого коротышку. Тот нахмурился, когда она сообщила ему о пропавшем сердце, и жестом велел приложить стетоскоп к моему круглому животу. Она же преувеличенно драматическими движениями показала, что не смогла нащупать сердцебиение ребенка. Глядя в удивленное лицо медсестры, а потом в мое, непроницаемое, врач наверняка решил, что я не заинтересована в появлении ребенка на свет.

– Стетоскоп новый, – пояснила сестра, разглядывая свой стетоскоп, – на последней роженице он работал.

Врач посмотрел на часы и развел руками, показывая, что разговор окончен.

– Кесарево, – он произнес это как гость ресторана, заказывающий знакомое блюдо в меню и знающий заранее, что оно окажется невкусным.

Перед уходом он рассеянно похлопал меня по плечу. Услышав указание врача, сестры не засуетились, а, напротив, громко завздыхали и как будто перестали куда-либо спешить, словно предсказанный кризис уже миновал.

На столе в операционной, убедившись, что я не чувствую нижнюю часть тела, анестезиолог поздравил меня с этим фактом. У меня возникло ощущение, что от наркоза я уменьшилась и за несколько минут мое большое беременное тело сжалось до туловища и рук. Две медсестры вкатили в операционную большую металлическую раму и, не говоря ни слова, прикрепили к ней зеленую занавесочку, которая загородила от меня нижнюю часть тела. Закончив устанавливать занавесочку и убедившись, что все сделано правильно, они переглянулись, молча кивнули друг другу и синхронно отступили назад, как помощницы фокусника.

Пропавшее сердце во время процедуры обсуждали походя, без особого интереса. Старшая медсестра обратилась к женщине в деловом костюме: код для мертворожденных в верхнем левом углу. Видишь? Женщина в костюме взглянула на страницу и кивнула: да, вижу. Потянулась ко мне и коснулась моего плеча. Простите. Это ваши первые роды? Я вежливо кивнула, а она сделала сочувственное лицо и опустила уголки губ. Что-то записала и взглянула на сестру; та одобрительно ей улыбнулась. Я представила, как сестра рассказывает мужу за ужином: сегодня взяли на стажировку такую хорошую девочку. Я взяла ее под крылышко, Редж, ну ты меня знаешь. Меня просить не надо. Я представила, что у Реджа такая же маленькая птичья головка, как у жены; он так же склонил ее набок и моргнул черными птичьими глазками-бусинками, торжественно подтверждая: да, ты у меня такая добрая, а жена его скромно и еле заметно повела своими острыми птичьими плечиками, словно стряхивая капли дождя.

Коротышка, который заходил ко мне в палату и объявил об операции, сунул руку мне в живот; анестезиолог, стоявший над моей головой, тем временем пытался развлечь меня неловкой беседой. Коротышка щелкал языком, щелкал, щелкал и наконец извлек крохотного человечка и торжествующим жестом поднял его над зеленой занавесочкой. Малышка сразу не заплакала, сперва громко ахнув, как от возмущения, что ее важное занятие посмели прервать.

– Девочка. У вас дочь, – произнес коротышка тоном на удивление строгим для человека, который только что копался в моих внутренностях и сейчас собирался аккуратно вернуть их на место.

Но я была благодарна ему за краткость и отсутствие подробностей. Я представила, как он, будучи еще студентом медицины, тренируется произносить эти слова в одиночестве, держа в руках свернутое полотенце, а после эти слова становятся частью его повседневной жизни. Вначале карьеры он наверняка произносил их с благоговейным трепетом, держа ребенка в руках, как приз, который выиграл сам. Но постепенно понял, что куда драматичнее в столь судьбоносный момент оставаться бесстрастным, как актер, которого учили говорить тише в моменты высочайшего сценического накала.

– Ну вот мы вас и починили. Снова целехонькая, – сообщил он мне через несколько минут, одновременно напугав и успокоив.

Малышку осмотрели, вымыли и положили мне на грудь. Она уставилась на меня лучистыми глазками и для порядка один раз вскрикнула. А я и не подозревала, что желание оберегать своего ребенка может быть одновременно столь яростным и нежным. Что впервые увидев дочь, я узнаю ее, как будто мы знали друг друга раньше. Я пожалела, что сердце мое билось так быстро и громко и могло ее потревожить. Мое странное полуспящее тело испытало шок, когда я все еще держала спокойную малышку на руках, и меня начало отчаянно трясти. Я вся дергалась, как при землетрясении. Словно задумала растрясти все здание. Резиновые бесчувственные ноги подпрыгивали, будто ими овладела неведомая сила. Медсестра с птичьей головой забрала у меня ребенка. Она сделала это молча и не взглянув на меня; в молчании и быстроте ее движений читался глубокий укор. Материнство всегда казалось мне загадкой, ведь сама я была лишена материнской любви. Но я и представить не могла, что оно окажется таким.

– А это сильное чувство к новорожденному – когда оно стихает? – спросила Вита.

Мне не надо было думать, как описать свои чувства к Долли. Как увлеченная студентка, я могла говорить о своем любимом предмете часами:

– Оно не стихает. Разница лишь в том, что она больше не хочет видеть проявлений моих чувств. Но чувства не изменились, – тогда мне впервые стало жаль свою мать из-за того, что я не смогла внушить ей эту внеземную любовь, которую мне внушила Долли, а матери, видимо, Долорес. – Одного ребенка проще любить, наверно. Мои родители вообще детей не хотели. А у них было двое.

Наши родители были безоговорочно честны, что для родителей их поколения являлось редкостью; они напрямую сказали нам с сестрой, что детей не хотели. Хотя мы и так рано или поздно об этом догадались бы, ведь нам доставалась лишь маленькая порция их любви: у папы была мама, а у мамы – озёра. Не думаю, впрочем, что они признались нам в этом по своей инициативе; полагаю, об этом их спросила Долорес, которая до сих пор оставалась для меня реальной, во плоти, как теплый младенчик; она задала этот вопрос, не думая, как ответ повлияет на ее дальнейшее существование. Случись мне поставить под сомнение свою желанность, ответ неизбежно заставил бы меня почувствовать себя еще менее желанной.

Отец свыкся с поздним родительством легче матери и вел себя с нами как дальний, но добрый родственник. Когда он встречал