Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

сравнительно со всеми придворными. Длинный охабень, вроде халата из белой шерстяной материи, обшитый зелёным сукном, с зелёным же широким поясом, довершал его костюм; он держал в руках тонкий длинный жезл, на котором виднелся тройной крючок.

Это был великий первосвященник литвинов криве-кривейто, а кривуля в руке — знак его власти.

Князь мазовецкий, его два свата — графы Мостовский и Великомирский, сидели на резных дубовых креслах левее криве-кривейто; их свита стояла позади, у окон.

Вингала встал навстречу посольству и принял из рук командора свиток. Это было письмо великого магистра Юлиуса фон Юнгингена, в котором он уполномочивал командора графа Брауншвейга вести переговоры с удельным князем Жмуди Вингалою Кейстутовичем.

Князь, хорошо говоривший по-немецки, выслушал стоя приветствие немецких гостей и затем обратился по-литовски к одному из своих бояр, бывших на совете.

— Я не понял ни слова. Переводи!

Немцы переглянулись. Начало не предвещало ничего хорошего.

Глава XI. Аудиенция

Хорошо, мы вас слушаем, господин командор! — довольно надменно проговорил Вингала по-литовски. Боярин перевёл.

Тогда посланник стал излагать по пунктам все требования ордена, и боярин слово в слово переводил их Вингале.

При каждом новом требовании, старый князь вскидывал свои проницательные глаза на говорившего и не спускал во всё время речи. Видимо, он старался удержаться и не выйти за границы приличия.

Требования ордена были огромны. Они заключались, во-первых, в желании построить на литовской земле целый ряд укреплённых мест, которые бы могли служить крестоносцам в борьбе с язычниками, а во-вторых, в требовании помощи войсками от литовского правительства для усмирения непокорных жмудин, не хотевших добровольно принимать латинской веры.

— Вы кончили? — резко спросил Вингала у рыцаря, прежде чем боярин успел перевести сказанное.

— Кончил, сиятельный князь, — отвечал с поклоном командор, — я только могу от себя прибавить одну просьбу, чтобы с нашими людьми обращались как со служителями послов, а не как с врагами, — он намекал на событие той ночи, когда замковая стража избила до полусмерти двух из «гербовых»; командор поймал их с верёвкой в руках у рвов замка.

Князь Вингала вспыхнул, но потом сдержался.

— Командор! — произнёс он, помолчав, — с сожалением, как хозяин этого замка, с восторгом, как литвин и князь обожаемого мною народа, я должен вам сказать, что оба ваши первые условия не могут быть приняты. Во всей Жмуди нет других войск, как только мои дружины. И я, и они, мы молимся богам наших отцов, не могу же я посылать их вводить в моём народе ненавистную ему латинскую веру! Строить замки на земле жмудинской я вам дозволить не могу. Какой же пастырь пустит добровольно волков в свою овчарню!.. Придите и стройте, если можете.

Что же касается вашей личной, третьей просьбы, то могу вас уверить, пока вы и ваши слуги будут держать себя, как подобает гостям, и я, и мои литвины сумеют доказать своё гостеприимство, но если они, злоупотребляя правом гостя, будут вести себя как шпионы и соглядатаи, то клянусь Прауримой, я велю их повесить вниз головой на тех стенах, которые они вымеряли. Я кончил. Не имеет ли ещё что-либо сказать благородный рыцарь!?

По мере того, как боярин переводил эти слова, командор страшно менялся в лице. Злость, бешенство кипели в нём. Он понял, что его миссия не удалась, что случилось что-то такое, чего он не подозревал, выезжая на днях из Мариенбурга.

Инстинктивно чувствуя в каждом слове князя Вингалы оскорбление, он сдёрнул с руки перчатку и хотел её бросить под ноги князю, но тот остановил его.

— Довольно, дерзкий! — крикнул он ему. — Будь счастлив, что ты взошёл под мой кров вчера, а не сегодня. Ступай, скажи своему магистру, что если он хочет мира, то пусть смирно сидит в своём Мариенбурге, мы его не тронем, но если он осмелится захватить хоть пядь земли литовской — горе ему!

— Это равносильно объявлению войны ордену, князь!? — осмелился заметить командор.

— Не твоё дело рассуждать. Я тебе говорю, передай мой ответ магистру. Если он найдёт, что защищать свои владения и свой народ от неприятельского вторжения — повод к войне, тем хуже для него!

Больше говорить было не о чем. Князь встал со своего места, сделал общий поклон и вышел из залы, дав знак криве-кривейто следовать за собой.

Криве-кривейто

Мёртвая тишина, царившая в тронной зале, пока шла аудиенция, сменилась теперь шумным говором. Литовские и польские бояре пожимали друг другу руки, словно радуясь светлому празднику. Князь Болеслав чуть не целовался с Видомиром. Капеллан потирал в умилении руки.

Рыцари, их пажи и оруженосцы столпились в мрачную чёрную кучу и медленно двинулись к дверям.

С ними никто не хотел говорить, и через полчаса всё посольство магистра уезжало обратно, увозя в крытой повозке своих неосторожных инженеров, поплатившихся за попытку сделать промер своими спинами.

До замка Штейнгаузен, где помещался конвент, в котором граф Брауншвейг был командором, было не больше дня пути, и неудачное посольство, на другой день добравшись до замка, тотчас же послало донесение великому магистру в Мариенбург.

Ответ последовал через неделю, он был краток и крайне растяжим.

«Орден войны не боится, — писал великий магистр, — но и не желает её; впрочем, действуйте, как заблагорассудите, во имя общей заветной цели не стесняясь последствий».

Это был настоящий карт-бланш, и оскорблённый командор решился действовать наступательно при первом удобном случае.

В соседние конвенты поскакали гонцы с советами быть осторожнее, а в Мариенбург стали летать донесение за донесением о присылке наёмных ратников. Войны ещё не было, но она чувствовалась в воздухе, и, казалось, малейшей искры достаточно, чтобы произвести взрыв.

Между тем, старая Германда добралась до Вильни и, к своему великому счастью, застала князя Давида Глебовича уже на свободе. Война с Василием Дмитриевичем