Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

Глава X. Посольство

Роковое известие о том, что князь Вингала дал слово сватам князя мазовецкого, достигло терема княжны Скирмунды раньше, чем сам князь объявил свою волю дочери.

Это известие страшно поразило красавицу. Она знала непреклонный характер отца, знала, что теперь уже никакие силы не спасут её от ненавистного брака, и в голове её вдруг созрела решимость дать знать об этом отчаянном положении князю Давиду Глебовичу.

Молодой князь смоленский, как мы уже знаем из разговора между Скирмундой и её нянюшкой из боярынь Вундиной, действительно в прошлом году гостил в Эйрагольском замке. Молодые люди полюбили друг друга, обменялись клятвами, и молодой князь уехал в Смоленск к своему отцу умолять его о согласии на брак и о посылке свадебного посольства.

Война, внезапно вспыхнувшая между великим князем московским и Витовтом, разрушила или по крайней мере отдалила этот план. Князь смоленский стоял между двух огней и должен был дать Витовту в залог родного сына. Таким образом, князь Давид снова был в Литве, но, увы, жил в Вильне в качестве заложника.

К нему-то и решилась обратиться молодая девушка с мольбою спасти её. Она знала, что старый Витовт очень расположен к князю Давиду и что стоит только великому князю Витовту сказать одно слово её отцу, то не бывать ей за князем мазовецким: удельный князь смоленский, не потерявший ещё своей самостоятельности, значил больше подручника польского короля, какими были уже много веков князья мазовецкие.

В тот же день, вернее в ту же ночь её старая кормилица Германда снова ехала в Вильно, откуда только что приехала. Между многими гайтанами, висевшими на ремешках, на её груди была маленькая кожаная сумочка, а в этой сумочке лежал лоскуток пергамента, на котором княжна наскоро написала несколько слов, прося князя верить тому, что скажет её верная кормилица.

— Помни, моя вторая матушка, — дрогнувшим голосом говорила Скирмунда на прощание, — если через три дня его здесь не будет, уж он не найдёт здесь больше свою Скирмунду!

— Вода камень долбит, разобьют мои слова его сердце, будь оно хоть каменное! Только берегись, дитятко, у ляхов ум лисий, язык медовый, а зубы волчьи.

— Не бойся, моя Германда, я внучка Бируты и сумею постоять за свою свободу!

Они расстались.

На другой день утром князь Вингала послал за своей дочерью и твёрдо, даже грубо передал ей своё решение выдать её за князя мазовецкого.

Будь князь один, княжна может быть и постаралась бы смягчить старика, но в опочивальне князя находились его племянник Видомир и двое бояр. Скирмунда молча поклонилась отцу, поцеловала его руку и также молча ушла в свой терем.

После её ухода у князя с боярами и молодым Видомиром было нечто вроде военного совета. В ночь прибежал гонец от Витовта, он принёс радостную весть, что с московским князем заключен мир, что до боя не дошло и что зять с тестем опять друзья на всю жизнь[30].

У Литвы, таким образом, были развязаны руки, и великий князь дозволял князю Вингале, своему брату и подручному, прекратить с Тевтонским орденом всякие заигрыванья и уступки.

Жмудь, широкой полосой разделявшая владения обоих монашествующих орденов — Тевтонско-прусского и Ливонского, в эпоху войн с Польшей и Московией была почти уступлена крестоносцам, и они, как мы уже видели, жестоко хозяйничали в ней.

Командор граф Брауншвейг и его два рыцаря приехали нарочно в Эйрагольский замок, чтобы пожаловаться князю Вингале на сопротивление подвластных ему жмудин, огнём и мечом отстаивающих свою религию и своих богов. Во многих местах были открытые бунты, и рыцари явились к Вингале требовать жестокого наказания виновных.

Посол Ордена

Ещё вчера был в силе строгий наказ Витовта, не желавшего, ввиду войны с Москвою, усложнять своё положение разрывом с орденом; он, скрепя сердце, должен был любезно принимать крыжацкое посольство и дружелюбно жать руку ненавистникам, которых охотно бы сжег на костре во славу великого Знича, а сегодня обстоятельства изменились. Литовское сердце затрепетало от радости, и князь, казалось, помолодел на несколько лет.

С утра служители заняты были приготовлением к торжественному приёму посольства. Теперь князь Вингала смотрел на этот приём как на торжество, а не как на унижение, и утром ещё послал своего племянника просить князя мазовецкого и его дворян присутствовать на приёме.

Ровно в полдень командору и его рыцарям, ещё ничего не знавшим о гонце, прискакавшем от Витовта, было объявлено, что князь их ждёт в тронной зале.

Они уже были одеты по парадному. Поверх железных кованых лат и колонтарей была накинута шерстяная белая мантия с нашитым на ней чёрным крестом. Мечи висели на железной цепи, обвитой вокруг пояса. На щитах, которые держали оруженосцы, были вычеканены их родовые гербы. Перья на шлемах были белые страусовые, забрала подняты.

Предшествуемые двумя пажами, которые несли бархатную подушку со свитком пергамента, украшенного большой сургучной печатью, вошли рыцари в мрачную, но высокую комнату, называемую в замке «тронной залой».

В стороне, противоположной двери, у стены стояло на возвышении большое дубовое кресло, покрытое аксамитом. Князь Вингала в белом суконном кафтане, отделанном желтым шёлком, сидел в нём, опершись одной рукой на поручень, другой, на кривую татарскую саблю.

По обеим сторонам кресла стояли в белых глазетовых кунтушах два молодых литвина с гладко выбритыми подбородками. Длинные висячие усы украшали их лица. Они держали в руках серебряные топоры — символ власти.

По правую сторону трона на высоких скамьях, поставленных в три ряда, помещались бояре, дворяне и, наконец, почётная стража в лучших одеждах, при оружии.

По левую сторону, у самого кресла княжеского, сидел на низкой скамейке человек среднего роста, с выразительной и крайне энергичной физиономией. Одежда его была скромна и проста