Неонигилизм - Андрей Никифорович Андреев

свою извечную мельницу все перетирающую в аморфную людскую пыль.

Куда ни повернись, везде фронты, — фронт внешний, фронт внутренний....

Все эти вопросы для непримиримого, сознающего себя анархистом, сводятся к единому против него фронту: ведь для личности — все внешний фронт. Какими бы то ни было флагами не прикрывайся власть имущей, а он должен принудить повиноваться себе — всех, во имя... собственной власти.

Анархист хочет обойтись в жизни без городового.

Всякое принуждение — жандарм.

И если некоторые анархисты не решаются еще отрешится от норм, правовых между собой отношений, паспортных удостоверений, то только потому, что они слишком долго были на выучке в охранных отделениях, если не субъектом, то объектом.

Воля к власти заражает многих из нас, в особенности энергичных натур; их темперамент требует работы, деятельности, они, не находя их, в обычной среде, а тем более, встречая противодействие государственных революционеров, идут в Каносу, где могут выявлять себя, маскируясь сторонниками, происходящей ныне „социальной“ революции.

Они даже подгоняют философский фундамент к своему далеко не философскому ренегатству.

Они начинают уже действовать не за страх, а за совесть потому, что в потенции, раньше, уже были властниками, но теперь лишь они нашли подходящее поле для своей работы.

Они нашли свое „сегодня“ потому, что им не понятно, им страшно за неверное, обманчивое „завтра“.

У них появилось в душе „сейчас“ и „после“; у них отсутствовало постоянное революционно-анархическое „сейчас“ или „никогда“.

Утописты старой революционной марки не могут обойтись без идеалов, без божков, которым надо поклоняться; им нужен „коран“ и они его находят даже в анархической коммуне, не подозревая всей нелепости своего существования для „завтра“.

Собственное каннибальское пожирание введено многими анархистами в обычай, но они боятся сделать его писанным законом, хотя имеются уже попытки и к этому.

Правду сказать, большинство творцов анархической идеологии, всегда в глубине своей души не допускало возможности существования в каждый данный момент без принуждения.

Все они, отрицая мораль, брали ее обратную противоположность и вводили „мораль“ беззвучную, т. е. не писанную, так или иначе, они прокурорским оком разделяли на правых и левых, козлищ и овец, судили и осуждали.

Я отрицаю государство и власть под каким бы заманчивым гарниром она ни подавалась.

Я говорю: если ты отбросишь предрассудки мира сего, если отринешь все законы, „законы науки“, идеалы, веру во вне находящееся и не станешь провокатором или червонным валетом, то — будешь действительно анархистом.

Разбить в дребезги чашу мира, покуситься на ветхого человека в себе, сорвать покровы и ризы со всех святынь — вот дело анархиста.

Если последнее верно, то прав Гегель, говоря, что: „Свобода состоит в том, чтобы не желать ничего кроме себя.“

Моя ссылка на философа-филистера не знак моего признания авторитетов, а средство заставить стоящих на ходулях, отбросить помочи, или ринуться головой вниз; но они скорее сделают последнее.

Если в мире нет ничего кроме „себя“, то при всяком поползновении другого человека сделать меня „не собой“, я принужден, я хочу быть преступником. Потому то мой анархизм всегда преступен, потому-то — я „преступник“.

И как только я становлюсь не преступником для государства и общества, я теряю себя и свой анархизм, я делаюсь почтенным гражданином, „товарищем“.

Легализм в каждое данное время — отрицание анархизма; легальность во все эпохи — смерть самого „себя“.

Таков критерий анархического или вернее неонигилистического кредо.

Отрицание частной собственности, государства, власти, идеалов даже, всего уклада, против которого борется анархизм, — ничто в сравнении с тем фарисейским принципом анархистов, что все делается ими для „общего блага“, во имя блага; — и это выбрасывает, в клоаку „цивилизации“ и „культуры“ неонигилист.

Имея мир со множеством других, помимо себя, я должен или обойтись без других, т. е. объявить им войну, или, признать „должен“ и, платить всю свою жизнь по неоплатным векселям.

Если анархисты не признают векселей ни за прошлое, ни за настоящее, ни за будущее — они банкроты, преступники, они неонигилисты, они действительно анархисты.

„Но разве есть какая-либо честь в том, чтобы говорить истину детям или глупцам!“

Моя истина для меня лишь, а основные положения анархизма каждому из нас давно известны и если мы революционеры, то мы придерживаемся их, и в таком случае, не пора ли поставить точку над всеми нашими спорами и писаниями и, заняться единственно достойным — проявлять себя, во имя себя!

„Все слова мы до битвы сказали.“

А дракон не умирал и не умрет для меня никогда...

II.

НЕОНИГИЛИСТ

Квадратура круга жизни.

(Заметки „Смертника“).

„Моим соратникам из «Свобода внутри нас»6, павшим в бою, казненным и замученным в тисках тюрем, посвящаю.

Автор.

Смерть, где твое жало?

Ап. Павел.

...„Холодной буквой трудно объяснить боренье дум“.

Лермонтов.

Прерывистое и сдерживаемое дыхание послышалось сзади и не успел я полуобернуться, как щупальцы спрутов охватили мое тело.

В экипаже, с боков сели „языки“ из охранки, и дула револьверов провожали меня.

Вот и ауто-да-фе. В Испании, при входе в него был изображен лик Христа, но здесь смело можно изваять иронический образ Сатаны.

Меня провели вглубь и оставили одного.

Черная пасть со скрежетом сжала свои челюсти и скрипнула своими зубами. Современный змей Горывыч начал переваривать новую жертву; ненасытная утроба его все жрет и жрет, хочет еще... и так... „не дни и не месяцы, — а долгие годы“...

Жизнь, как ты прекрасна!. Прозрачное утро мая. Голубое небо, солнце ясное, распустившиеся почки растений и ты, седой вольнолюбивый Днепр, цветные горы Крыма и море, неохватное море, прощайте.

Неужели никогда я не скажу: Да будет!? „И воле дорогой победный гимн с друзьями не спою“. Не услышу их, горячий спор и молниеносное сверкание идей не осветит передо мною тьмы веков и жизни мглу. Женщин таинственные взоры не увидят мои глаза?

Прощай все.

В черном фраке, длинный и худой как жердь, с цепкими пальцами, вошел ко мне безшумно—тип; значек красного креста приколот к его платью. И как они нахально всюду крест суют, эмблему их профессии. Не совершилось ли „Кровь — его на нас и на детях наших“?

Началась обычная беседа. Но допрос не долог был.

„Вам слово дать?“ — „Никогда“, с презрением зазвучало и короткий разговор окончен...

...Дорога... Сквозь толпу расступившихся врагов, но уже разбуженных от спячки вековой, прошел я....

Опричники зорко следили