Лето будет сниться… - Иоланта Ариковна Сержантова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Коротко лето, не правда ли? — Подаёт голос некто, с ног до головы прикрытый пляжным полотенцем.
— Как жизнь… — Ответствую я, пожимая обгорелым, шелушащимся, на манер сосновой коры плечом.
— Ну что вы, право! Не идёт ни в какое сравнение! — Возмущается случайный сосед и садится, да так скоро, что прилипшие к спине плоские камни не успевают осыпаться, отчего он делается похожим на черепаху.
— Так ли? Рассудите сами! — Сдерживая улыбку, отвечаю я. — Готовимся к настоящей жизни, как к лету, а она и есть та самая с первого мгновения, ну и опалит запоздалым озарением про то, так что носишься после с ожогом до последнего, да воздыхаешь, как оно было… тогда. Не успеваешь порадоваться. Всё в тоске и печалях.
— А если и так, что ж теперь? — Лениво пугается собеседник.
— Радоваться надо!
— И чему же? — Зевает он.
— Всему! Каждому дню, что дан. Ибо жизнь, она известно чем заканчивается.
— Да уж. Ничем.
Славно оно, эдак-то рассуждать о бренности на морском берегу, вдыхая звуки и прислушиваясь к запахам, полагая, что это будет длиться, если не вечно, то уж точно — ровно столько, сколько захочется.
— Пока не надоест?
— А разве это возможно?
— Что?
— Да наскучило чтоб…
Если присмотреться…
Цветок цикория прозрачен на просвет. Все его намерения на виду. Никаких тайных замыслов и скрытых от мира притязаний. Одно только тревожит его — слишком уж мал и незаметен след, что оставляет он на земле. Так — наподобие муравьиной норки, с пристыженной, осаженной дождём щепотью песка подле, кой пробиваясь к свету вытеснил некогда собой стебелёк. Только и всего.
— Тебе-то хорошо-о! — Позавидовала цветку муха, и поворотила не туда, — заместо сада к крыльцу, да с перепугу заметалась, замешкалась, задержавшись на пороге, отчего застряла в щели между ненадолго приоткрывшейся зачем-то дверью и притолокой.
Тщится теперь муха вырваться, зудит, взывает напрасно, в ожидании покуда откроет кто двери, вызволит её, бедолагу. В пристенных стенаниях мухи слышится явственно: «Вам то что-о-о… хорошо-о-о…», из-за чего жалко делается ту, которую в иной час не то пожалеть — прибить хочется из-за ея назойливого нрава, дерзости и бесцеремонности.
— Ну, куда, куда в варенье-то! Не для тебя поставлено! — Кричишь этой мухе46, что вовсе не пчела, да после вычерпываешь ложкой из розетки в рукомойник, где ступали её стройные щекотные лапки. До самого дна.
А цикорий, тот, что луговник, али петров батог, — тут уж кому какое прозвище по нраву, — так и стоит в раздумьи, — на что сгодятся его ровные голубые отрезы с бахромой. Тем же временем, его корень, похожий на полый рог быка, наливается силы, дабы оказаться полезным позже, когда ветер смешает лепестки цветов с небом и унесёт их в извечно милое прошлое.
Ну, так всякому на всё — свой интерес, редко бывает иначе. Это только на беглый взгляд округ одно похоже на другое, а если присмотреться…
Отражение
Однажды вечером, сочтя тета-а-тет с луной довольно удачным, я принялся читать вслух пришедшие на ум стихи, дабы проверить их на созвучие своим чувствам, что вырвались на свободу, спешно понукая коней рифмы. Собака, что до той поры спала глубоким, беззаботным сном, бегая наперегонки со своею предшественницей, почившей моей любимицей, немедленно проснулась и залаяла. Лаяла она громко, с поднятым загривком, проникновенно и даже злобно. Сперва я не понял, что так напугало её и перестал декламировать. Стихи спешились, строфа к строфе, в ожидании, когда я продолжу. Переведя дух, я начал снова… Собака зарычала, у меня моментально озябла спина и я замолк.
Но не пёсий рык заставил меня похолодеть, но другое, — звуки собственного голоса. Тот неожиданно приобрёл тембр и окраску… да куда там! — что за околичности перед самим собой, — я вдруг осознал, что читаю голосом отца, умершего чуть больше года тому назад.
Ни теперь, ни раньше я не пытался ему подражать. Это было бы нелепо. К тому же, все говорили, что я похож на мать, и лицом, и фигурой, и многие путали наши с нею голоса не раз. Так отчего же теперь случилось …это?
Из опасения показаться нездоровым, я никому не говорил про то, что произошло. Если бы я был в тот вечер один, то счёл бы, что мне показалось, но реакция мирно спящего пса решила всё дело.
Носить в себе такое, не поделившись ни с кем сомнениями — задача не из лёгких, а посему, однажды, в беседе с товарищем я посетовал, что «распадаюсь на родительские части».
— Что ты имеешь в виду? — Заинтересовался тот и не помедлив ни минуты, я выложил всё, как есть.
— Ничего удивительного. — Развёл руками товарищ. — Так бывает, и довольно-таки часто. Ты тяжело пережил смерть отца…
— Да не пережил ещё! — Вставил я со слезами в голосе.
— Тем более. — Попытался успокоить меня друг, и опережая мой вопрос, добавил, — Ты не сошёл с ума, то, что произошло, называется отражением.
— Как это?
— Почитай, если тебе интересно.
— Ещё бы!
— Ну, таки вот…
Возвратившись домой, я вновь раскрыл тетрадь со стихами, и принялся читать вслух. Голос отца, что зазвучал вновь, в этот раз не напугал меня. Я старался запомнить, услышать его, как можно лучше, подробнее, но от внезапных рыданий заложило уши, словно ватой. В этот раз собака не спала, и сразу узнала голос отца. Подойдя ко мне, она положила голову на колени, тяжело вздохнула и прикрыла глаза, ибо тоже любила его. Быть может, даже больше, чем меня.
Чужие милые края…
Коли говорят про Родину, всякий раз тревожат воспоминаниями мираж березняка. Но берёза, где бы не росла, сжимает в ладони корней горсть родной земли только там, где ты родился. В чужих краях — чужую землю, милую и дорогие прочим. Нам же — своя.
Дождик плеснул округе в чашу воды, солнце услужливо нагрело её, а цикорий насыпал немного узловатых, подагрических на вид веток, от щедрот своих, из-за чего стало пахнуть чайной или воскресной баней, куда ходил в детстве с отцом, или даже рождественским Сочельником, когда всё подле празднично, ярко и
